Женщины в лесу - Поликарпова Татьяна (полные книги .txt) 📗
Та, ясное дело, не понимала! При чем их с Антоном любовь?
— А при том, — объясняли ей, — что каждая пристройка — это Антоново покаяние! Как согрешит он перед Тоней, как вот с тобой, так и кается. Она, может, который раз и не знала б про его дела, но берется мужик за пилу да топор, не пьет, не гуляет, а, как в запое, после каждой смены и все выходные надрывается на своем дворе, так это для нее верней верного: опять была у Антона любовь…
Девчонка и верила и не верила… Ну пусть! Со всеми так, а с ней по-другому будет!
Однако проходило время, и Антон пропадал для нее.
Любовь его обычно кончалась жестоким запоем. В общем-то, и начиналась она почти непременно с бутылки — «благодарности» за ремонт, за помощь. Да и продолжалась под угощение, он же сам его и припасал к ужину. Но все шло в меру, пока длилось увлечение. А потом… Кто знает, может, он водкой и глушил, топил его, чтоб совсем не потеряться. Или тоска на него наваливалась, когда чувствовал, что уходит из его сердца жалость к чужой, заброшенной жене… Или что-то в Тоне ему померещилось… Вдруг да она ему показалась чужой заброшенной женой… Кто его знает… Человека и попроще трудно до конца разгадать, Антон же был куда не прост.
Тоня понимала его по-своему: он «впивался» в водку, считала она, и водка перебарывала в нем любовь. Не только любовь: все забывал Антон, делался как безумный. Деньги пропивал до копейки, занимал где мог. Ему не отказывали: мастер! Если что, так и отработает когда. Прогуливал работу — терпели: мастер! Проспится…
Ничего не оставалось от его нежной мечтательности. Светлые глаза становились мутно-красными, сам бледнел до желтизны. Задирался, приставал к прохожим. Вот только странно: он никогда не шатался. Какая-то сила держала прямо его спину, он и ноги твердо ставил. Только шея и руки обмякали, и потому голова болталась, как у новорожденного, а руки повисали, будто тряпичные. Словно из двух составов была теперь слеплена его фигура: из твердого, закаменелого и совсем бескостного, вялого. Такого его издали определяли: «Вон опять Моржов руки свесил», — говорили о нем. «Гуляет», — одобряли уважительно мужики.
В такие тяжелые минуты он слушался только жену. Если бушевал, прибегали за Тоней. Ни друзья, ни начальство — лишь она усмиряла Антона. Брала его под руку, и он стихал. Но руку свою сразу же вырывал из ее и вялой плетью опускал ей на плечи. Бормотал:
— Э ты, Тонь… Ну, ланн… Ага, Тонь… Ты за мной… Ага. Они все… М-м-м… Они — с-сволочи… А ты… Ты… Тонь… Ты — человек… Ага… Ты — птичка м-моя… Эй! Пойдем в луга, а? Ланн, Тонь? Давно не гулял… в лугах… Пойдем, ага!
— Пойдем и в луга, — тихо соглашалась Тоня, поддерживая его за спину, чувствовала под рукой не живую плоть, а словно бы окостенелую или замороженную до твердости. Доска доской, а не спина. Видно, очень уж ему не хотелось походить на пьяного, вот и каменела его спина. И если он падал, так сразу, как сраженный наповал. А коли шел, так шел. Тоня вела его с разговорами-уговорами. В таком-то виде чаще всего их и видели вместе, парой.
— Устал я, — вдруг говорил Антон ломким, не своим, каким-то капризным голосом.
— Вот сейчас придем и отдохнешь, — отвечала Тоня. — Ляжешь, я тебя укрою…
— И сказку… — мотал головой Антон.
— И сказку, — обещала Тоня.
Дома, завалив мужа на диван, как столб негнущийся, разув его, заботливо укрыв и подоткнув с боков, она, бывало, направлялась к двери, но Антон окликал ее:
— А сказку? Обещала…
И она, вздохнув, присаживалась рядом.
— Ну какую же тебе… Ну вот… Хочешь, про Ивана-дурака? Как он с ярмарки шел?
— Хочу… Про Ивана… Ага…
— Вот, значит, — начинала нехотя Тоня, — отгулял Иван-дурак на ярмарке, обнов накупил, оделся-принарядился: и пиджак взял, и сапоги валяные, теплые, и полушубок овчинный, и шапку мехову, и рукавицы-шубенки. Ярмарка зимняя была, на Николу зимнего, понял? — как маленькому, поясняла Тоня. — И вот идет Иван домой и матери узел пряников несет сладких и полушалок. Видишь, и мать не забыл… Ну и заходит он в лес. Значит, через лес его дорога шла. Дело уж к вечеру, холодно, морозит. А Ивану не холодно в обновках. Идет да похваляется во весь голос: «Ай, шапка на мне нова! Ай, валенки! Ай, пинжак! И полушубок из овчин! И матушке полушалок несу да пряники!» Только вдруг со всех сторон голоса слышит: тонкие, да мерзлые, да скрипучие: «А нам, Иван, холодно!» — «А нам, Иван голодно!» — «А нас мороз забижат!» Остановился дурак, во все стороны глядит, озирается: «Это кто? Кто голосом говорит человечьим?»
— Да! — вдруг звонко и трезво встревал в рассказ Антон. — Да! Кто с Иваном говорит? А? — И приподнимался на локте.
— А ты слушай, все узнаешь, — похлопывая его по плечу, как ребенка, обещала Тоня. И продолжала: «Это я, сосновый пень!» — слышит Иван, а голос совсем рядом? Глянул: правда, у дороги сосновый пень, на нем белая шапка, снег, значит, шапкой. «Это я, пень дубовый» — слышит подальше. «Это я, березовый…» «А! — говорит Иван. — А чего же вам холодно да голодно? Вон на вас каки шапки — пуховы!» «То шапки снежные — холодней холодного!» — говорит ему сосновый пень. «А я, вишь, без валенок» — говорит дубовый. «А на мне полушубка нет!» — кричит березовый. И давай Иван-дурак с себя все скидавать да пеньки обряжать: сосновому — шапку нову…
— И я хочу шапку! — капризничает Антон.
— Купим мы тебе, Антоша, шапку, — обещает Тоня. — Ты давай слушай да отдыхай. Значит, дубовому валенки поставил…
— И мне валенки! — требует Антон.
— И тебе к зиме справим, — отмахивается она нетерпеливо, видно и сама увлекшись рассказом, ей хочется до конца довести. — А березовому — полушубок накинул…
— И мне полушубок! Полушубок мне надо! Слышишь? — блажит Антон.
— Слышу я, слышу! Будет тебе полушубок! Ну уймись! А то не стану сказку говорить!
— Нет, говори! Я больше не буду! — обещает Антон.
— Ну так вот… Шел Иван да обряжал все пеньки: кого в пиджак, кого в матушкин полушалок. Прибежал домой едва жив: босый, в одном исподнем. Прибежал да матушке и хвастает: «Теперь все пеньки в лесу довольны — в тепле и пряники едят?»
— И мне пряников, — бормотал Антон, затихая. Под сказку и засыпал.
Тоня выходила из спальни, принималась за свои вечные дела. Раздумывала… Наестся ли когда ее Антоша своими пряниками… У других мужики тоже пьют, да ведь не гуляют… У иных по бабам рыщут, да ведь не так пьют… Ее же родимый везде успел…
Таким-то вот путем шел Антон к домашним своим авралам, когда почти в одиночку за лето успевал то, что не всякая плотницкая бригада осилит. Потом трудовым омывал свою совесть. Пилой да топором, молотком да рубанком укреплял самим же расшатанные семейные устои.
Эх, плотницкая работа! Да есть ли на свете для настоящего мужика дело чище и здоровее? Радостней и красивей?
Антон любил и электричество, приборы разные и станки — помозговать над ними, догадаться, в чем их капризы, каков норов. Любил, когда мертвые железки под его руками оживали, наливались теплом, полнились звуком, начинали подрагивать, двигаться. Но при этой работе рукам не было вольного размаха, свободы, движения всему телу. Дыхание стискивалось в грудной клетке, чаще всего сжатой опущенными к работе руками, а сердце еле шевелилось, совсем ему делать нечего… Да и в помещении все время, без солнца, без воздуха вольного.
А тут… Весь день на воле: и солнышком обогреет, и ветерком охолодит. Бывает, и дождичком сбрызнет. Но дождь разве что не закипает на разгоряченной спине и плечах, паром занимается работающий человек. Вольная работа, но и без точности в ней нельзя. Просто так, вразмах, ее не сделаешь. И голове работы никак не меньше, чем рукам. Это только со стороны поглядеть — плотник тюк да тюк топором. На деле каждый тюк на свой лад. И недотюк плох, а перетюк и того хуже. Особенно если материала нехватка, когда каждая досточка, слеженка, тюлечка в дело идет. Каждый здоровый кусок из рассыпанной для перестройки части дома на вес золота. А то и дороже. Попробуй нынче подкупи леса или там столярки…
