Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

― Что?

Подбородок у него острый, заросший. Ветер, холодный, сырой, облизывал лицо Антона со всех сторон. Брови чёрные…

― Но прежде, чем это случится, я успею связаться с твоим отцом. Он должен будет забрать тебя в Архангельске. Поняла? Тебе надо в Петербург, Таня. Ты любой ценой должна будешь туда попасть, а дальше…

― Антон! ― беспомощно прервала его Таня и не узнала своего голоса.

И ветер сразу перестал шуметь. Только кровь в ушах стучала. Он сидел. Смотрел вбок куда-то, на океан, должно быть, кусал обветрившиеся губы, мял в пальцах что-то. И Таня смотрела.

Смотрела. И никак понять не могла.

― А чего ты ждала? ― вдруг скосил он на неё тяжёлые, зимние глаза, чем-то вдруг неожиданно незнакомые, пугающие и знакомые одновременно. Где-то когда-то видела в нём она этот тяготящий, нудящий, страшно-загнанный, как у пойманного волка, огонёк в глубине черноты ― только где же, когда же и почему так страшно это?

Зло сжал зубы, продолжил, нахмурившись и не глядя:

― Я тебе говорил, Таня. Говорил, что со мной не может быть просто. Всё время предупреждал! Ты никогда это не слушала! Чего ты ждала? Ты же знаешь… Ждала, что по головке погладят и за храбрость наградят?

― Я… ― совсем растерявшись, почти задохнулась она. ― Да ничего я не ждала! Антон, я… Да что случилось?

― Да то, что мы побывали в тылу у врага! Что мы там делали? Кто скажет? Никаких документов, подтверждающих личность, у нас нет. Никаких документов о том, что мы выполняли задание, у нас нет. Кто что подтвердит? Как звали того капитана, который инструктировал нас? Кто даст гарантии, что американцы нас не завербовали? Кто скажет, что мы не предали Родину? ― быстро говорил он, нечётко выговаривая слоги и всё сильнее ломая длинные красивые пальцы.

Снова воздуха не хватало.

― Чушь какая-то… ― пробормотала Таня, захлёбываясь и словами своими, и сизым мокрым туманом, и ветром дождевым, и чем-то странно-страшно незнакомом во всём Антоновом облике.

― Чушь?!

― Но мы ведь… Мы ведь, Антон, мы ведь выполняли важное задание! И выполнили его! Чуть не погибли!

― Если бы кому-то было дело до этого, ― скороговоркой выдохнул он.

Тихо стало. Где-то у борта переговаривались плохо одетые люди. И волны были слышны. Звук красивый ― как железный борт рассекает волнующуюся воду.

А Тане Соловьёвой... Кажется, ей наконец-то показалось, что всё может быть хорошо. После стольких смертей. После крови. После покалеченной психики, после искалеченного тела. После того, как во Владивостоке они оставили тех, кого любят. После того, как на полях сражений потеряли тех, кого знают. Таня Соловьёва на секунду, лёжа в тёмном трюме в объятиях Антона Калужного, отчего-то посмела подумать, что, может быть, свою долю страданий она уже вынесла, и вот теперь-то…

Таня Соловьёва ― дура и всегда ей была.

Она слышит только своё сердце, больше ничего. Не смотрит ни на Антона, ни на небо ― не может. Подносит потрескавшуюся руку к груди, чувствует кожей, как равномерно вздымается она от постоянных ударов. Думает, усмехается: вот же штука. Глупая. Сильная… Разбивают тебя снова и снова, а ты всё остаёшься живой.

― Это было почти полтора года назад, Таня, ― вдруг совсем тихо сказал Антон, устало откидывая голову назад. ― В октябре. Было задание. Должен был попасть в тыл к ним, узнать… Меня поймали, ― в глазах у него ― стальной блеск. ― Я покончить с собой не смог. Не успел. Не получилось.

Шрамы у него на груди ― белые, почти прозрачные…

― Я там провёл три дня. Я ничего не сказал, Таня, ничего не сказал. Ничего. Мне повезло: торопились они куда-то или, может, во мне офицера не узнали. Они… Несильно… Только морду разбили, выжгли на груди… И порезали… И всё. А потом наступление наше было. Они меня забыли. Наши нашли. Что ты, думаешь, похвалили меня за мужество? Наградили?

Показалось Тане, что воспаление лёгких вовсе не у неё сейчас.

Белые линии на живой коже.

Страшная вязь…

Таня жмётся к чужому рукаву, зажмуривает глаза, но никак не может перестать видеть это.

― Меня под военно-полевой суд отдали. Свои... Как изменника Родины. Как предателя… Врага народа... Там каких формулировок только не было... До суда положили в какой-то инфекционный барак. Надеялись, может, что и так сдохну, патрон тратить не придётся. А я живучий. Ты это знаешь… Меня Самсонов спас ― это мой бывший командир полка. Знал меня давно. Поверил мне. Сказал, что дело замнет, а мне в тылу сидеть нужно тише воды ниже травы. Вот и дал направления: в Псков и в Петербург. Спросил: «Куда хочешь?» Я в Псков хотел. Там десантный батальон хороший. Но у меня привычка такая есть: не только всем вокруг противоречить, но и себе тоже… Я взял да и назло себе сказал, что в Петербург.

Антон улыбнулся чему-то ― тихонько, себе под нос. Воровато-загнанное в его глазах ненадолго исчезло.

Таня… Не то чтобы она не знала. То есть не знала, конечно, ― откуда ей знать? ― но подозревала что-то похожее. Ещё тогда, когда в отделе кадров они с Валерой раскопали белую папку с надписью «Калужный А.А.» Тогда, когда нашли там несостыковки, когда написали во Владивостокский госпиталь и несостыковки эти подтвердились, когда Машка, а вслед за ней и всё училище, видела в нём американского шпиона, когда в темноте теплушки он говорил ей о доверии и преданности, которые ничего не значат и о которые вытирают ноги. И когда шрамы эти на груди его увидела, конечно, подозревала, думала…

Так что это вовсе не было похоже на удар, как тогда, со шрамами. Не содрогнулась она и почти не удивилась. Нахмурилась, уцепилась за жёсткий рукав посильнее, болезненно прикрыла глаза. Что это? Нет, не удар… А просто как будто на и без того ноющую грудную клетку медленно, неторопливо опустили бетонный блок. Ещё один. Не сломалась бы…

― Иногда я думаю, ― негромко сказал Антон, повернув к ней (Таня почувствовала, как лоб кольнула щетина) голову. ― Думаю… Помнишь, я тебе когда-то сказал? Сказал, что я всегда делал неправильный выбор. А сейчас… Не знаю. Мне сейчас кажется, что я всё выбирал правильно. Будто меня кто-то под руку вёл, чтобы я не упал. Я-то всё время под ноги смотрел, ругался, почему идти так сложно, почему всё плохо, а этот кто-то, кто вёл, он… Он, наверное, не под ноги смотрел. А вперёд. И знал, что дальше дорога будет лучше. Да?

Таня кивнула, лица не поднимая.

Что ж ты не отвечаешь, Таня Соловьёва? Что ж не скажешь? Ну, скажи! Скажи, что всё будет хорошо! Ты ведь так в это верила...

Антонов голос снова стал серьёзней и строже.

― Но мы не о том... Таня, послушай, тебе обязательно нужно попасть в Петербург, понимаешь? Обязательно. Тебя наверняка там… Там… ― он замялся, подбирая нужное слово.

Что ж, Антон, какой с тебя спрос? Ты вон в Дартфорде учился. А Таня ― она несостоявшийся филолог. Она, конечно, слово это знает.

― Арестуют.

Он поморщился ― и для того, чтобы понять это, ей вовсе не нужно поднимать голову с его плеча.

― Вызовут для выяснения обстоятельств.

― На допрос, ты хочешь сказать, ― всё так же спокойно добавила она. Страшно ей почему-то не было, и жалко себя не было. Наоборот, слова эти, жёсткие, холодные, вырывались из Таниной груди с каким-то нездоровым удовольствием.

― Ну, если хочешь, и так! ― воскликнул Антон несколько раздражённо, сердясь на себя за что-то. ― Неважно! Тебе главное ― попасть в Питер, понимаешь? Тебя здесь не возьмут, в Нарьян-Маре. У тебя документы на Христин Качмарек. Я сначала скажу, что знать не знаю, где старший сержант Соловьёва ― мол, оставил тебя во Владивостоке, как и должен был. К этому времени вы из Нарьян-Мара уже отплыть должны.

― И что я должна говорить в Питере? ― устало спросила она.

Антон пожал плечом, продолжил осторожно:

― Правду. Расскажи, как тебя выбирали на задание. Назови как можно больше свидетелей ― то, что свидетели эти, скорее всего, уже мертвы, дело не наше. Ставицкого, Никитина назови обязательно, Рутакову, Широкову, Ланскую, капитана этого безымянного. Насчёт документов говори, как есть: заболела воспалением лёгких, была в бессознательном состоянии, как в эвакуацию попала, понятия не имею.