Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Таня кладёт голову на холодный дощатый пол. Закрывает глаза.

Она не знает, как ей жить, и едва ли хочет этого.

―

― Второй батальон, есть кто? Шагом марш отсюда! C трапа направо, грузитесь быстрее! Шевелитесь, разгрузка заканчивается! ― басил тяжёлый грузный человек в штатском.

Таня ещё раз, быстро вынув из кармана помятую картонку, сверилась: вот фотография светло-русой коротко остриженной молодой девушки с приоткрытыми тонкими губами и щелью между зубов. «Христин Качмарек, второй медицинский батальон, подлежит эвакуации».

Спрятала обратно. Зевнула, постаралась укрыться от ледяного ночного ветра за чужими спинами. Медленно, щурясь от света огромного фонаря на пристани, бьющего прямо ей в лицо, поплелась следом за немолодой усталой женщиной.

Тут никто никого не знал, все жили в оцепенении-ожидании; мало говорили, много молчали и часами стояли у бортов, в задумчивости глядя на единственное, что окружало их эти последние ноябрьские недели, ― на океан. Может быть, потому что, как Таня, страшно устали. Может, потому что слишком хорошо понимали: во Владивостоке люди остались за них.

Таня об этом думать не могла: иначе начинала плакать, а от рыданий грудь болела нестерпимо. Тревоги и слёзы по девчонкам оставила на потом. До них-то точно очередь дойдёт… Все два дня без Антона она, когда не спала, в основном сидела, как и остальные, возле борта и, положив руки на поручни, а голову ― на руки, часами смотрела на волнующуюся бескрайнюю воду. Много кашляла, много лежала и очень сильно хотела, закрыв глаза, просто раствориться в сыром солёном воздухе. Чтобы как будто и не было её никогда, никогда…

А сейчас на пароходе был страшный бардак. В половину первого ночи ― темно, хоть глаз выколи, и никто приближающуюся сушу не увидел, и никто о ней не был предупреждён. Лишь когда пароход неожиданно пристал к берегу и началась разгрузка, людей наскоро растолкали. Оказалось, что выгружаться нужно срочно, прибежал какой-то человек с рупором, начал орать, как резаный.

Таня, засыпающая на ходу, продвигалась по качающемуся трапу вниз. Ей почти не приходилось шевелить ногами: толпа сама несла её. Через какое-то время, кажется, она была уже на твёрдой земле, но и тогда из движущегося потока выбраться у неё не вышло. Наверное, так бы она шла и шла непонятно куда, если бы её вдруг больно не потянули за руку. Фонарь остался сзади, а больше никакого света не было (город, видно, был затемнён), и Таня даже не успела разглядеть, кто её тянет, но послушно пошла за ним. Устала. Хотела спать… Пусть тянут… Может, уже здесь арестуют? Ну, пускай арестуют, если им надо… Поспать бы только дали: так хочется…

Обрывки мыслей путались у неё в голове, глаза закрывались на ходу, поэтому человека, вытащившего её из общего потока и так и не обернувшегося к ней лицом, она не узнавала, хоть и изо всех сил пыталась это сделать. С многолюдной освещённой пристани они неожиданно свернули в какой-то совершенно тёмный переулок. Шли очень быстро ― он, вернее, шёл, а она кое-как тащилась сзади.

― Поторопимтесь, Татьяна Дмитриевна, вас хватятся…

И голос знакомый, и всё, всё, всё знакомое ― только никак не разобрать, не разглядеть, не понять… Что-то из старого, из петербургского, из той части памяти, которую так бережно, так трепетно хранила она ото всего. Но что? Кто?.. Татьяна Дмитриевна, Татьяна Дмитриевна…

Я по делу к вам, Татьяна Дмитриевна… Возьмите…

Таня, Риту застрелили в начале декабря, и она умерла в больнице…

У неё в голове, кажется, ― ни одного целого воспоминания, всё перекурочено, переворочено, и глаза закрываются, и сама она уже давно не целая, а тоже перевёрнутая, перерытая вся. И дышать ей совсем от быстрого шага нечем, она кашляет, торопливо хватаясь за распахнувшийся от ветра ватник.

Дома чёрные, улица, по которой они почти что бегут, тоже чёрная-чёрная, небо чёрное, и машина, совершенно незаметная в переулке, чёрная, и человек, резко распахивающий переднюю дверь, одет в чёрное. А волосы у него седые.

― Танюша?..

Танино и без того отчаянно бьющееся сердце и вовсе заходится стуком, падает куда-то в район живота; но дышать почему-то становится легче, будто мешок с головы сняли…

Она цепляется за широкие плечи, всхлипывает ― и плевать хотелось на эту ноющую боль в груди ― и шепчет, шепчет, потому что голоса у неё совсем нет:

― Папочка, папочка, папочка…

Таню обнимают так сильно, что ей больно, но она только целует седой висок, прижимается к нему щекой и поднимает глаза в темнеющее между домами Архангельска ночное небо.

Видит северные звезды где-то между облаками.

Иногда нам не приходится выбирать. Иногда кто-то думает, что вправе выбирать за нас. Никто из тех, кто остался во Владивостоке, не выбирал смерть. Выбор был сделан за них. За Машу Широкову, например, выбрал, должно быть, какой-то толстый, заплывший мужчина в генеральских погонах. Садясь в самолёт, который эвакуирует его куда-нибудь в Москву, этот человек сделал выбор за Машку, Женю, подполковника Ставицкого и десятки тысяч других людей просто потому, что кто-то дал ему право на это.

И всё-таки самый главный выбор сделать за нас не в праве никто. И поэтому каждую секунду люди выбирают ― добро или зло, свет или тьму... Храбрость. Трусость. Верность и предательство.

Они выбрали. Все выбрали. В американских застенках Антон Калужный выбрал молчать. В осаждённом Владивостоке Маша Широкова выбрала сражаться до последнего. В военном госпитале Христина Качмарек ценой своего счастья выбрала сделать счастливым любимого человека.

Таня не выбирала гибель Веры или убийство Риты. Таня не выбирала смерти девочек, Таня не выбирала Колдуна, лежащего в луже собственной крови. Таня не выбирала, что Антона отнимут у неё.

И да, это правда: хочет она того или нет, у неё нет ни дома, ни сил, ни будущего.

Но у неё есть выбор. Прямо сейчас. Опускать голову в песок или стоять на ногах. Мириться с судьбой или бороться с ней. Плыть по течению или сражаться за себя и людей, которых она любит.

Таня смотрит, не в силах расцепить руки, на небо и, должно быть, теряет сознание ― а может быть, просто засыпает. В последнюю секунду она видит невысокого коренастого человека с копной соломенных волос. Он смотрит на неё умными светлыми глазами.

Борись за свои свои мечты, Лиса. Борись за свою жизнь и за жизни тех, кто тебе дорог, потому что если ты не сделаешь этого, не сделает никто.

―

― А Валера? А Сашенька?

Глаза закрываются…

― Спи, спи, всё хорошо, с ними всё хорошо, родная, ты скоро увидишь их…

Сквозь сон она слышит знакомые, баюкающие голоса. Теперь-то узнаёт их. Отец и Ригер негромко, тревожно переговариваются о чём-то. Её трясёт: то ли они едут, то ли она слишком больна. Таня глаз не может открыть, но ей так нужно поговорить с папой! Так нужно спросить у него… Что же спросить?.. Забыла… Что-то важное… Она пытается проснуться изо всех сил, но совсем не может и только лопочет что-то, как в бреду.

Папина ладонь ложится ей на лоб.

Таня видит белую маленькую церковь посреди весеннего поля и человека рядом с ней. Он одет в светлую, колышущуюся на ветру лёгкую рубашку. Он босиком, он улыбается, и на лице его ― ни одной морщинки, а на ровно вздымающейся груди, видной из-за расстёгнутого ворота ― ни одной светло-розовой линии.

Он улыбается, он зовёт её, он приоткрывает губы…

― По приговору военно-полевого суда старший лейтенант Калужный Антон Александрович подлежит расстрелу за измену Родине.

Таня кричит, Таня кричит, как ненормальная, и просыпается, и видит старого, поседевшего папу с широко раскрытыми глазами и бледного Ригера.

Откуда-то берётся вода, её пытаются влить в Танины губы, но она не способна пить, она всё проливает, она в ужасе смотрит на отца, она мёртвой хваткой впивается в его руки.

― Что с Антоном, папа? Что с Антоном? Его расстреляли? Его расстреляли? Его расстреляли, Господи, расстреляли, расстреляли, расстреляли…