Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Владивосток передаёт крепкий по шкале Бофорта ветер, Владивосток передаёт, что средняя высота волн достигает пяти метров, Владивосток передаёт, что гудят телефонные провода и ломаются сучья деревьев.

Маша вздыхает и кладёт голову на плечо подполковника Ставицкого. Он вздрагивает и прижимается к её макушке щекой.

― Вы радио включили, чтобы моих криков не было слышно? ― улыбается она.

― Будешь кричать? ― тепло усмехается он.

― Оглохнете! ― кивает Машка. ― Только попробуйте чего-нибудь сделать! Я кричать буду ого-го! Ну или делайте так, чтобы завтра я смогла доползти до пункта сбора.

― Хорошо, ― соглашается подполковник, оборачивается к ней и проводит большим пальцем по Машкиной щеке.

Владивосток передаёт шторм, Владивосток передаёт скорость ветра в двадцать три метра в секунду, Владивосток передаёт, что ветер срывает плохо укреплённое покрытие с крыш.

― Самое время кричать, ― шепчет Ставицкий, проводя рукой по Машкиным волосам, и мягко касается жёсткими губами её губ.

Догнать и найти Антона в снежной мгле стоило Тане больших трудов. Когда она, то и дело поскальзываясь на скованных хрупким ледком лужах и проваливаясь в занесённые снегом воронки и канавы, дотопала наконец до него, остановившегося почти у самой девчачьей землянки, то засмеялась: Антон стоял под голым деревом, нервно прикуривая, а на чёрной шапке его волос громоздилась ещё одна, белая, из снега, делавшая Калужного похожим на нахохлившегося филина.

― Неужели тебе так надо курить? ― больше для вида поинтересовалась она, замерев в нескольких шагах от него и подняв глаза на чарующее синевой ночное небо. Ответа дожидаться не стала. Спросила снова, уже тише и осторожней:

― Помнишь, как я у тебя жила?

― Забудешь такое, Соловьёва, ― усмехнулся Антон, и в ночи вспыхнула ярко искорка его сигареты. ― Мне твои разноцветные носки до сих пор в кошмарах снятся, ― прибавил он, многозначительно подняв брови.

― Помню, что Мия сказала в последний вечер, ― задумалась Таня, игнорируя слегка издевательский, вообще-то, тон. ― Сказала, что всё будет хорошо. И что однажды мы просто оглянемся назад и подумаем: «Боже, как мы всё это пережили?»

На лице Антона на мгновение показалось тёплое, совсем домашнее выражение: вспомнил Мию, должно быть, и бело-голубую, увешанную новогодними игрушками, квартиру на Невском. Помолчав и затянувшись, он вздохнул.

― Боишься?

Боится? Не так давно, кажется, она видела изуродованное тело любимого человека и всеми фибрами своей души чувствовала его боль. Задыхалась, глядя на белую вязь рваных шрамов.

Есть ещё на свете что-то, чего она боится?

― Я не боюсь, если ты не боишься, ― пожала плечами Таня. Антон отвернулся, выбросил едва начатую сигарету в снег. Пахло морозом и дымом. Его глаза блеснули, задержавшись на Тане, и подёрнулись лёгкой дымкой.

― Ты, Таня, с того света вернулась. Я не боюсь, ― просто ответил он и добавил, помолчав: ― Шла бы ты спать. День бесконечный, а о завтрашнем я и не говорю. Где ты Широкову потеряла?

― У неё… любовь, ― с улыбкой ответила Таня, ёжась. Антон удивлённо поднял глаза, сделал странное движение рукой, будто перекреститься хотел, приподнял брови, но промолчал, хмыкнув что-то себе под нос.

Холодно как: наверное, уже за минус перевалило… Завтра всё замёрзнет, обледенеет. Колючий злой снег забивался под Танин воротник.

― Ясно, ― задумчиво протянул Антон, потом кинул взгляд на истрескавшиеся, замёрзшие Танины руки, пошарил в карманах, протянул ей что-то. Таня и не с первого раза поняла, что именно. Лишь прищурившись и прикрыв лицо от колючего снега ладонью, она разглядела крупную вязку бледно-голубых варежек.

― На, у тебя совсем потрескались, ― нахмурился он, настойчиво засовывая варежки в Танины ладони.

Он хранит их... Тёмно-малиновые гетры, светло-голубые варежки, колкие, но уже светящиеся осторожным теплом откуда-то изнутри фразы, взгляды, ещё холодноватые, небрежные слова, за которыми ― целые мириады чувств…

― Да у меня есть, я просто Валере ненадолго дала, ― покачала головой Таня, отстраняя его руку. Антон нахмурился, чёрные брови сошлись на переносице, и без того бледные губы сжались в почти не видимую полоску.

― Бери, говорю, ― сердито и отчего-то торопливо проговорил он.

Таня послушно взяла мягкую голубую шерсть и, подойдя на шаг, запихнула её обратно ему в карман. Это ― то, что останется с ним. Так же, как её фотография. Так же, как её письмо, которое, Валера сказала, он хранит во внутреннем кармане кителя. Всё это ― частички её; пусть они остаются с ним.

― Оставь себе, ― мотнула она головой, не обращая внимания на строгое выражение его лица. ― Оставь себе, они твои. Всегда были и будут.

Такие слова простые. Говорила ведь она совсем о другом.

Оставь себе моё сердце, Антон. Оставь, оно всё равно твоё. Всегда было. Будет.

Он, конечно, понял.

Посмотрел на неё из-под бровей, насуплено, как ребёнок, которому говорят тяжёлую правду, вздохнул, видимо, не найдя нужных слов.

― Идём спать, ― наконец сказал он устало. ― Столько всего сегодня…

Таня кивнула. Столько всего.

Землянка встретила Таню теплом остывающей печки и уютной Валериной вознёй. Та старательно напихивала что-то в Танин вещмешок, шепча себе под нос всевозможные ругательства. Рут не было, но вещи её уже были разложены на лежанке в идеальном порядке. Маша всё ещё где-то пропадала.

Таня принялась стряхивать с берец и бушлата налипший снег, и Валера обернулась на звук.

― Ты так быстро? ― проворковала она, помогая Тане стянуть с плеч тяжёлый от влаги бушлат. ― Замёрзла? Какая буря! И мороз! Я еле дошла. Совсем декабрьский… Садись поближе к печке, давай, двигайся. А я вот тебе вещей решила каких-нибудь хоть собрать…

― Да сказали налегке, Валер, ― вздохнула Таня, и Валера ответила ей таким же вздохом: плохо дело. Перестав, наконец, копошиться, она устало села рядом с Таней, пристроилась к ней боком.

Нет, какая же она, Таня, эгоистка всё-таки! Привыкла, что всё вокруг неё вертится. Ах, Таня поругалась с Антоном Калужным, ах, Антон Калужный назвал Таню дурой, ах, у Таниных родных беда! Бедная Танечка! И Валера тут как тут, всегда рядом, услышит, поддержит, даст совет…

Только теперь Таня, кажется, спокойна и почти что счастлива; помощь нужна Валере, а она не привыкла просить. Таня, право, не знает, с чего начать.

― Ну, что? ― улыбнулась она, обнимая Валеру за плечо, и задумчиво продекламировала: ― Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя… Мороз-то какой, да?

― Да, ― послушно согласилась Валера и снова прибавила, доверчиво прижимаясь к Таниному плечу: ― Декабрьский…

― Декабрьский, ― кивнула Таня.

― Я, знаешь, сама себя так чувствую в последнее время, ― задумчиво пробормотала Валера.

― Как?

― Не знаю. Ну… Декабрьской. Понимаешь? ― тихо спросила она.

― Декабрьской… ― повторила Таня, прикрыла глаза и улыбнулась, лелея обрывки старых дорогих воспоминаний. Декабрь, Новый Год…

― Это как у Маяковского, ― вдруг сказала она. ― Помнишь?

― Смеёшься? ― фыркнула Валера и вздохнула. ― Но ты прочти мне. Я люблю, когда ты стихи читаешь на память.

― Да я и не вспомню сейчас, наверное. Кажется, это из «Облака в штанах»… Помнишь, Машка ещё любила? Из-за названия, ― улыбнулась Таня. ― Оно ей всё ужасно неприличным казалось.

― Помню. Прочти… Ну хоть капельку.

Таня закрыла усталые глаза, прижала к себе Валеру покрепче, чтобы не терять драгоценное тепло, и, покачиваясь в такт хорею и слушая завывания безжалостной вьюги за окном, начала вспоминать:

― Как же там… Помню! Слушаешь? ― Валера тихонько кивнула, и Таня начала: ― Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», ― сказала Мария. Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть ушёл от окон, хмурый, декабрый…

― Декабрый? ― переспросила Валера. ― Декабрый… Да. Это правильно. Это… Как сейчас.