Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

— Не о чём, а как.

— Даже если так, это наше с ним дело.

— Разумеется, — хмыкнул Назаров. — Ты от меня-то что тогда хочешь?

— Ничего я не хочу! — снова повысила она голос. — Но если Антон появится, ты передай, что я была. Может, он захочет… Меня завтра с нашей санчастью во Владивосток вывозят, и, может, он…

— Я понял, — усмехнулся он. — Передам, — и добавил, немного помолчав, уже тише: — Знаешь что? Ты не лезла бы.

— О чём это ты? — спросила она будто бы спокойно. В конце фразы голос обиженно дрогнул.

Таня плотнее прижалась к собственным коленкам, впилась пальцами в камуфляжную ткань. Да уж, дорогая, ты не лезла бы.

— Сама прекрасно знаешь.

— Понятия не имею.

— Ну и иди тогда, — досадливо бросил Назаров, но, стоило девушке сделать шаг по направлению к выходу, как он снова поднял голову и резко, даже с некоторой злостью, будто хотел за ней спрятать свою неловкость, сказал: — К Тону с Танькой не лезь!

— Я и не лезу! — неестественно громко, дрогнувшим голосом ответила она. Замерла, не зная, что делать дальше.

— Да только слепой не видит, как ты его глазами ешь!

— Прекрати! — вдруг слезливо, обиженно крикнула она. Несколько секунд стояла на месте, не знала, куда делать руки, ноги и всю себя. Потом вдруг резко опустилась на скамейку напротив Максима, обхватила руками коротко остриженную голову.

— Это не может, не может, не может быть так серьёзно, — заговорила горячо, быстро, как в жару. — Они же и не знают друг друга! Ну, сколько, сколько они знакомы? Полгода? Год? А мы… мы… Мне кажется, что я его всегда знала, всегда, всю свою жизнь! Да, я наделала ошибок, много, очень много ошибок, но неужели же ещё не заплатила за них?

— Христина, это не нам с тобой решать, — устало отозвался Назаров.

Что, простите?! Христина?..

— Один Бог над нами, он один всё видит и знает, — продолжала исступлённо шептать она. — Он один знает, сколько я вытерпела… Господи, да неужели же этого не достаточно ещё? Да ведь она… Она такая простенькая! И смотреть не на что, и слушать нечего! Девочка-подросток влюбилась в командира по уши, вот и вся история…

— Так, подруга, ты бы с этим заканчивала, — перебил её Назаров.

— Да что у них вообще может получиться? Ничего, ничего! Она и его и себя несчастными сделает! Она ребёнок, ну, миленькая, может, добрая, но что с того? Она же ребёнок, а он… он… Что она поймёт?

— Заканчивай, я сказал, — с нажимом повторил Максим.

— Она…

— Знаешь, что я тебе скажу? — запальчиво проговорил он, очнувшись вдруг от апатии и усталости. — Я и тебя, и её не так уж много знаю. Может быть, ты самая умная, красивая, добрая, серьёзная и далее по списку, а она глупенькая простушка, ничего не смыслящая в жизни, только и всего. Очень может быть. Я не знаю. Только знаешь что? — Назаров склонился к ней. — Беда твоя в том, что плевать на это Тоха хотел. Да хоть нобелевским лауреатом ты будь. Любят… не это всё. Не мишуру. Любят мысли. Любят души. Любят сердца.

— Он не любит её! — взвилась она, даже подскочив.

— Как скажешь, дорогая, — усмехнулся Назаров. — А только знаешь что? Когда мы все думали, что она умерла, что её больше нет, он пришёл к ней на могилу. Что он делал, как думаешь? Плакал? Волосы на себе драл? Да ни хрена. Он, мать его, просто взял да и без лишних слов приставил себе дуло к виску. ПМ к башке приставил, улавливаешь? Я еле успел. И он бы выстрелил, понимаешь? Выстрелил бы. Я, сестра, отец… ему ничего не нужно было, если нет её. Перед такой любовью нужно просто снять шапку. До земли поклониться. Упасть на колени — и ничего больше.

Они ушли: сначала она, быстро и в слезах, потом он, досадливо саданув кулаком по столу. Они ушли.

Таня осталась одна. Только она — и слова Максима Назарова. Только она и правда.

Правда.

Кто там хотел драму?..

Три месяца она была мёртвой. Никакого письма они не получали.

И сегодня, когда она спрыгнула с этого грузовика, они все смотрели и, может, хотели бы радоваться, но в голове у них, точно набат, только одно гремело: она же умерла.

Её похоронили.

У Тани Соловьёвой, живой и невредимой, теперь есть могила, на которой Антон Калужный едва не свёл счёты с жизнью.

Чувствуя, как стучат её зубы и дрожат руки, Таня всё ещё может нервно усмехнуться: да ведь это какие-то долбаные Ромео и Джульетта получаются…

Сплошное веселье.

Будет о чём поразмыслить на досуге, а?

Сперва ей казалось, что жить со всей этой правдой у неё не выйдет, но это всегда так: кажется, что просто не переживёшь, а потом живёшь себе как ни в чём не бывало.

А Антон — не смог.

Через полчаса землянку уже освещало и грело пламя растопленной Таней буржуйки. Тепло… Таня, сидя на корточках у огня, тянула к нему то и дело вздрагивающие против её воли пальцы. Она стащила с себя душный влажный бушлат, мокрые берцы дымились у печки, китель висел на гвоздике у стола. Таня сидела в одной футболке, брюках и носках, жмурилась. Тане было тепло.

На Антоновы шаги она не обернулась: не смогла. Только почувствовала спиной его взволнованный взгляд. Это, должно быть, от яркого пламени у неё слёзы на глаза наворачиваются… Нет, плакать она точно не будет. А что будет делать, Бог его знает. Что нужно делать? Что теперь говорить? Голова молчала, мысли разбегались, поэтому всё, что осталось Тане, — это закрыть глаза и просто слушать какое-то чувство внутри, несущее её.

— Садись, — тихонько выдохнула она, не оборачиваясь.

Кажется, Антон снял бушлат. Таня смотрела только на пляшущие, вздымающиеся языки пламени за проржавевшей дверцей буржуйки. Не могла взгляд отвести. Антон сел справа на ту самую лежанку, где недавно она сжималась в комочек. Свесил ноги, оперся на них руками. Так близко, всего полметра. Руку протяни…

Руки у неё онемели, и вся она даже двинуться не могла.

Но глаза уже пекло (или, может, в чём-то другом было дело), и Таня, закрыв их, сползла с корточек вниз, вправо, прямо на застланный лапником пол, на коленки, и, когда открыла глаза, нисколько не удивилась тому, что сидит между его ног. И чувствует себя почему-то сразу так легко, так тепло, так нежно…

А Антон, кажется, испугался: широко распахнул глаза, не зная, как реагировать на это, да и что это вообще такое.

Бедный мой, глупый мой, любимый мой.

Он сидел, такой домашний, такой привычно-родной: китель снял, оставшись в одной серой кофте термобелья. Тёплая, должно быть… Щёки покрыты небольшой колючей щетиной, губы мягкие, полуоткрытые, взгляд по-детски распахнутый.

Ночь. Могильная насыпь. Серебрящаяся в лучах луны сталь ПМ.

Только чёрные перчатки лишние…

Таня осторожно взяла в свои тёплые, согретые огнём ладони его левую холодную руку. Потянула перчатку бережно, что-то почти священное в этом ощущая, стягивала палец за пальцем, боясь и вдохнуть лишний раз, будто ему и это боль могло причинить. Левая рука, правая — и глаза в глаза. Столько, сколько всего…

И вот: обе его руки наконец в её ладонях. Такие красивые, такие правильные, с длинными музыкальными пальцами.

Один из них был на спусковом крючке.

Двумя руками она взяла его мозолистую ладонь, поднесла к губам и просто поцеловала в порыве огромной, необъятной нежности. Потом легла в неё щекой. Прильнула головой к его колену. Она такая тяжёлая, а брюки у Антона такие мягкие…

— Что с тобой? — тихо спросил он, глядя на неё сверху вниз, взволнованно и тепло. — Ну, что ты делаешь?..

Вторая Антонова ладонь оказалась в её руках, и её тоже Таня поцеловала, чувствуя на губах солоноватый привкус пота и металлический — оружия.

И всё это — тоже её. Всё, всё, всё. Так смешно сердце бьётся: люблю, люблю, люблю.

— Бедный мой, бедный, — зашептала она. — Родной мой, дорогой мой, да как же ты смог?..

И снова глаза в глаза. Переполненные нежностью и горечью — в светящиеся мягкой, терпкой, привычной обоим болью.

— Не плачь, Бога ради, Таня, я не выдержу, — прохрипел он, закрыл глаза, а потом взял её своими сильными, большими руками подмышки, как маленького ребёнка, поднял наверх, к себе, и усадил на колени, поддерживая под спину, так, будто собирался нести куда-то. Таня и чувствовала себя маленькой, ужасно глупой и до нелепости счастливой девочкой. Просто потому, что можно обвить руками тёплую, чуть колющуюся шею, залезть ладонью под мягкую ткань серой кофты и греть её там, ощутить на своём плече горячее дыхание, а на лопатках — сильную руку.