Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Птица кричит ещё раз.

Смотрите…

Странное оцепенение пропадает, немного звенит в ушах, слышится гул людских голосов. Коваль трясёт его за плечо, зовёт.

Никаких голов в кузове грузовика больше не видно, он выглядит совсем пустым: новобранцы наверняка лежат, вжавшись лицом в пол, и боятся даже вдохнуть. Антон уже готов обернуться к Ковалю и пойти дальше, обдумывая странное состояние, нашедшее на него, когда бортик с грохотом откидывается вниз.

На фоне безоблачного осеннего неба, широко расставив ноги, стоит девушка с винтовкой наперевес. Она широко улыбается чему-то непонятному, поводит головой, с жадностью втягивает свежий воздух, потягивается и заправски поправляет свободной рукой одну из выбившихся из-под камуфляжной кепки русых кос.

У неё острые, слишком острые скулы и тонкие губы. Те же впалые щёки, глаза цвета утреннего неба. Расплывчатая лилия над бровью стала лишь заметнее на бледном весёлом лице. Под кителем на несколько размеров больше легко угадываются бинты, они же белыми полосами обхватывают её запястье.

Он видел её такой в своих снах. В земле. Мёртвую.

Но настоящая Соловьёва в десяти метрах от него счастливо улыбается, уже махая кому-то рукой, и лихо спрыгивает на землю.

Он моргает.

Он умирает.

― Не бойся, ― шептал Кравцов, захлёбываясь кровью и наивно распахивая глаза. ― Я только попрошу её подождать.

Он смотрит.

Он летит.

Войска отступали, Владивосток приближался. Никто уже не говорил об этом; всё было понятно и так. Люди молчали, не делились друг с другом мыслями, и всё же всех одновременно охватывала какая-то тупая, беспросветная безысходность. «Проигранная битва ― не проигранная война», «чтобы наступать, иногда нужно отступить»…

Она бесконечно устала от невыносимо длинных, тряских переездов (даже и на земле теперь Тане казалось, что она по-прежнему подпрыгивает на неровных досках кузова), от пошлых, грязных шуток солдат, попадавшихся ей в попутчики, от их усталых, замученных, землисто-серых лиц, от вони их ног и грязи их рук, от едва ли не ежечасных криков «воздух», когда приходилось выпрыгивать из машин и срочно искать себе укрытие в придорожных кустах или старых окопах.

Многие переезды были закрыты, дороги разбомблены, у машин то и дело отваливались колёса или какие-то другие части; вокруг непрерывно слышался трёхэтажный мат, сорванные, усталые, бесконечно злые голоса.

И всё-таки, когда её ноги коснулись земли, когда она глубоко вдохнула, расправила затёкшие руки, Таня вдруг поняла: да она, кажется, почти что счастлива.

Бензином пахло так, что щипало в носу, резкие порывы сырого ветра то и дело пытались сбить кепку с её головы, солдаты матерились, как сапожники, но Таня не чувствовала и не видела всего этого. Запахи машинного масла и оружия казались ей лучшими на свете; свежий упругий ветер остужал пылающие от волнения щёки и весело трепал косы; ну а солдатская возня и говор успокаивали её лучше маминой колыбельной.

Как давно она не чувствовала всего этого! Как давно мечтала вот так спрыгнуть на изрытую воронками землю, почувствовать её всю подошвами берец, оглядеться вокруг, закрыть глаза и понять: вот, она дома, она вся, вся, вся дома! И пусть, что её дом за время её отсутствия сдвинулся километров на двести на юг, но это четвёртый мотострелковый полк, это правда он, и здесь… здесь… Здесь и Валера должна быть, и Машка, и даже эта неразговорчивая Рутакова, и мрачный майор Ставицкий, и Алечка, и Соня… и даже… может…

Могла бы она подумать всего-то полгода назад, что когда-нибудь, возвращаясь на передовую, там, где гуляет смерть, будет чувствовать себя счастливой? Что среди болот и лесов, где спать иногда приходится на голой земле, она будет чувствовать себя дома?

Правильно говорят, что дом ― это не место.

Дом ― это люди.

Осень, осень! Прекрасная, душистая, прозрачная, хрустальная… Конечно, дислокацию полка в целом она оценить не могла, но там, где соизволил затормозить, едва не вывалив их всех из кузова, её грузовик, было так красиво! Впереди, среди реденьких, почти облетевших деревьев, чернели старенькие землянки, чуть дальше и восточней ― блиндажи, что получше, наверняка командирские. Там, за серым кустарником, поднимался в небо едва заметный сизый дымок ― полевая кухня, на которой, наверное, уже вовсю промышляет Машка. За Таниной спиной метрах в двухстах было покрытое тонким слоем ломкого ледка озеро, всё поросшее камышами, за ним ― густой лиственный лес, сейчас, правда, начисто лишённый своих листьев, и всё-таки одновременно красивый и печальный, такой, каким только поздней осенью может он быть.

А воздух! Сквозь бензинные запахи упорно просачивались тонкие ароматы инея, жухлой, но ещё не залегшей под снегом травы, хвойных веток, буржуек, последних, хрупких, льдисто-прохладных дуновений осени и ветров зимы…

Таня шумно втянула его в себя и весело крикнула новобранцам, совсем молоденьким мальчикам, с которыми ехала последние километров пятьдесят, чтобы они вылезали. Хорошие они были парни! По крайней мере, совсем недавно разлучённые со своими семьями и невестами, не смотрели они на неё так голодно и грязно, как старослужащие. Только боялись всего уж очень. Таня улыбнулась: слишком хорошо помнила, как они с девчонками в свои самые первые дни точно так же врывались носами в землю при любом звуке, хотя бы отдалённо напоминающем выстрел.

Натянутый морозный воздух вдруг пронзил не совсем характерный для воинской части звук ― истошный девчачий визг, звучащий едва ли не пронзительней, чем свист авиабомбы. Таня вздрогнула, испугавшись не меньше новобранцев, но спустя мгновение уловила в этом визге до боли знакомые, смешные, родные нотки и, ещё не видя источника такого крика, но уже расплываясь в широкой улыбке, представила: вот стоит Машка Широкова и, отчаянно визжа, тыкает на Таню пальцем. А потом ещё и кричит (обязательно): «Приехала! Приехала!»

Всё так хорошо! Господи, как же хорошо!

Как же она счастлива...

Танино сердце билось, как сумасшедшее, а с губ никак не желала сходить весёлая улыбка во все тридцать два.

Долго выискивать в толпе Машкину приземистую фигурку не пришлось. Завидев светлую копну чуть отросших волос, Таня хотела было помахать, но Машка, оказывается, и не думала обращать на неё внимание. Она прыгала на одной ноге, ухватившись за другую, жмурясь и отчаянно визжа; виновником сей трагедии послужил тридцатикилограммовый ящик тушёнки, валяющийся рядом.

― Мои пальчики! ― завывала Машка в перерывах между пронзительным визгом, на который сбежалась уже добрая половина полка. Даже новобранцы, осмелев, высунули из-за бортика свои острые любопытные носы. Наконец, верещать Широкова перестала и выпрямилась, предварительно со злостью пнув ящик здоровой ногой.

― Ну и что столпились? ― заворчала она, раздражённо оглядываясь на окруживших её бойцов. ― Здесь не театр вам, чтобы глазеть! Что встали, говорю, своими делами занимайтесь!..

И, насупившись, Машка решила снова попытать счастья с ящиком. Она боком, осторожно, но крайне решительно подошла к нему, взглянула подозрительно, расставила руки пошире, вдохнула поглубже, проворчала про себя что-то похожее на «ну нет, от меня не уйдёшь»… И встретилась с Таней глазами.

Четвёртый мотострелковый полк был снова оглушён коротким, но очень выразительным взвизгом.

И смехом ― весёлым, заливистым, искренним, едва ли не до слёз.

― Привидение! Привидение! ― верещала Машка во всю глотку, жмурясь.

Привидение?.. Смеяться Таня перестала, когда наткнулась глазами на знакомое лицо в толпе. Она пристально, тревожно взглянула на него и даже не поняла в первые секунды, кто это. Черты, кажется, Валерины, но…

И чего они так переживают, честное слово? Не виделись уже месяца три, Господи, так ведь и она очень рада, но это слишком уж… Да ведь и писала она в полк раза два, неужели не пришло ничего? Неужели не знали, где она?

Какое у Валеры лицо страшное… Бледное, ни кровинки, нос совсем остренький стал, едва различимые губы приоткрыты, глаза какие-то незнакомые, пустые, будто смотрят и не видят. Вся грохочущая радость внутри мгновенно сменилась щемящим беспокойством. Подобрав лихо брошенный на землю вещмешок, Таня торопливо начала пробираться к Валере сквозь толпу.