Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Костромичёв пристально посмотрел на него, чуть склонив голову набок, а потом улыбнулся краешком рта.

— О вас много говорили, Калужный. Особенно с прошлой осени, — сказал он.

С прошлой осени.

С первого октября — разве забыть ему это число?

— Не думаю, что хорошее, — усмехнулся он.

— Разное, — ответил Костромичёв и чему-то слегка улыбнулся, но тут же стал серьёзным. — Мы на вас и рассчитывали, а всё-таки подумайте. Подробности спецзадания не имею права открывать, но, поверьте, дело чрезвычайно опасное и серьёзное. Думайте до завтрашнего утра — и думайте хорошо. По крайней мере, в штабе будут спокойны, если у диверсионной группы будет такой командир.

— И да, Калужный, — вступил в разговор Ставицкий, серьёзно посмотрев на него. — Мы все знаем, что вы неглупый, выдержанный, очень квалифицированный офицер. Но то, что с вами происходит в последнее время... Это понятно. Мне вас упрекнуть не в чем. И вы всё-таки подумайте: это не то задание, где нужно погибнуть. Его нужно не погибнуть или выполнить, а выполнить и не погибнуть. Хватит у вас ещё сил взять себя в руки и не лезть на рожон?

— Я обдумаю, товарищ подполковник, — кивнул Антон. — Но пока вы можете рассчитывать на меня.

— Ну так вы свободны, — сказал штатский.

Кутаясь в давно не стиранный, пропахший костром и дождями бушлат, Антон уже вышел на воздух, когда услышал за собой глухой голос Никитина:

— Девушек у нас практически не осталось, но будем смотреть. Но чтобы поартистичней — это задача трудная.

Артистка…

Антон не знал, как это происходит; но вместо тоненьких осинок появляются российские флаги, вместо пеньков — парты и стулья, вместо поленницы — старый чёрный рояль, а на месте, где только что стоял караульный, вдруг вырисовывается чья-то спина в большом кителе.

Таня перебирает пальцами по чёрным и белым клавишам; когда музыка стихает, Таня вся замирает, уходит в себя, а когда становится громче, выходит на форте, фортиссимо, её спина распрямляется, плечи расправляются, хрупкие руки бьют по клавишам с такой необычайной силой…

Каждую ноту Таня играет так, будто она последняя.

Иногда Антон думал, какой чудесной артисткой она бы стала. Какой талантливой была бы писательницей, какой замечательной матерью, какой скромной невестой и хорошей женой… Из неё вышел бы прекрасный композитор, потрясающая певица, добрая, понимающая учительница…

Да вот только солдат из Тани Соловьёвой вышел никудышный.

Может быть, в этом есть и его вина.

— Вы слышите меня? С вами всё нормально, Антон Александрович?

И рояль, и руки, занесённые над клавишами, и хрупкий разворот плеч, и вальс Шопена — всё исчезало.

Антон исчезал.

Перед ним стоял обеспокоенный чем-то Фомин, его напарник.

— Слышу. Иди, Фомин.

На день у Антона было запланировано огромное количество дел, но ему вдруг почему-то захотелось пойти к снайперам. А ещё — курить. На войне люди быстро привыкают безоговорочно доверять своим чувствам, так что, пройдя пару шагов, он остановился у полуоблетевшей осинки и достал сигареты и спички. Курить в последнее время хотелось почему-то всё чаще. Спичка никак не хотела загораться. Отсырела, что ли, чёрт её дери? Но где и как?..

Антон с недоумением обернулся вокруг и только сейчас, пожалуй, с какой-то отстраненностью отметил, что осень уже давно пришла и вступила в свои права. Не то чтобы он не замечал этого раньше; конечно, чувствовал прекрасно, что ночи стали холоднее, а утра — промозглей, что сильные грозы сменились непрекращающимся мелким дождём, а ветер стал злее и пронзительней. Конечно, он на своей насквозь продуваемой шкуре чувствовал это.

Оказывается, осень… Листьев почти нет, голые серые ветки нещадно гнёт во все стороны напоенным запахами солёной воды ветром. Воздух совсем сизый, прозрачный, дрожащий — и Антону кажется, что сам он такой же.

Он ни на кого не кричит больше. Ну, бывает, прикрикнет на нерасторопных бойцов, раздражённо (и так привычно) огрызнётся на чью-нибудь просьбу, но чтобы кричать, с запалом кричать, ругаться по-настоящему, отводя душу, зычно, раскатисто, на весь полк… И так — во всём почти. Ест Антон при любой возможности по-прежнему много (ведь другой раз может и не быть), но почти без аппетита, не замирая от душистого запаха наваристого супа. Курит много и без удовольствия. Просто потому, что так немного легче.

Становился прозрачней осенний воздух, и сам Антон становился прозрачней, легче. Он, правда, надеялся, что и боль внутри него станет слабей, но на неё, видимо, осенняя лёгкость не распространялась.

Он и сам всего этого не замечает. Зато замечает Назар.

Стоило о нём вспомнить, и он появился, нахохлившийся от холода, как филин, краснощёкий и красноносый и с неизменной широченной улыбкой чуть щербатого рта. Помахал ещё издали, а подойдя, вытащил руку из кармана и забрал у Антона с таким трудом зажжённую сигарету.

— Ничего не имею против, но не по пятнадцать же за день, деточка, ― не дожидаясь Антонова возмущённого вопроса, пожал плечами он. ― И не будь таким мудаком. Другим, может, тоже нужно.

― Кому? ― фыркнул Антон, отрывая спину от влажного ствола дерева.

― А мне?

― Ты не куришь, Назар.

― Это не значит, что предложить нельзя, ― поучительно сказал Назар и добавил с укоризной: ― Жмот.

Не торопясь, они брели в сторону снайперских землянок. Под ногами гадко шуршала гнилая листва. Выудив глазами среди жухлых, голых стеблей крапивы серебряную паутинку с капельками дождя на ней, Антон проговорил негромко, не смотря на Макса:

― Я на задание, наверное, скоро уйду.

Несколько секунд было тихо. Тоскливо кричали где-то высоко в небе пролетающие птицы.

― Что за задание? ― Макс спросил так же негромко и спокойно, но эта пауза и преувеличенно безразличный тон выдавали его с головой.

― Да всё как всегда. Совершенно секретно, крайне опасно, чрезвычайно важно и всё такое, ― шутливо отмахнулся Антон.

Шаги Макса неожиданно стихли. Антон тоже остановился, отрешённо глядя на кромку серого леса вдали, закусил губу, вдохнул поглубже, засунул замёрзшие ладони в карманы. Медленно обернулся. Макс стоял, не шевелясь.

― Что за задание, Антон? ― повторил он.

― Даже если бы знал, всё равно подробностей не имел бы права рассказать, ― пожал плечами Антон. ― Не говори никому. Просто хотел, чтобы ты знал. Чтобы не неожиданно было.

Между ними висела осенняя тишина, настолько прозрачная, что, видимо, мысли Антона были написаны у него на лбу. Макс вдруг сделал несколько шагов и оказался совсем близко. Мотнул головой и заговорил медленно, внушительно:

― Я не спрашиваю, что с тобой было, пока я валялся с залатанной рукой по госпиталям. Я не спрашиваю, слышишь? И я никогда не спрашивал. Может быть, ты прав, что не говоришь, и об этом правда лучше никому не знать, ― он предостерегающе поднял палец. ― И я не знаю, что с тобой сделали. Но каждый божий день вижу, что с тобой стало. Хватит, слышишь? Хватит. Ты всё отдал сполна. Ты никому больше ничего не должен, ― голос Макса совсем сел, и закончил он едва ли не шёпотом. В светло-голубых глазах плескалась такая отчаянная мольба, что у Антона сердце защемило.

Ты так прав, Назар.

Только одного ты понять не можешь.

― Я всё равно пойду, ― едва слышно проговорил Антон.

― Почему? ― так же беззвучно.

Пальцы покалывает...

Холодный сырой воздух обжигает глотку.

― Да потому что они всё у меня забрали, Макс! ― всё внутри дрожит. ― Всё забрали, понимаешь? И я ни слова не сказал! Мои чувства, мои силы, мою веру. Пускай. Пускай и жизнь забирают! ― голос сорвался и задрожал, и поэтому договорил Антон быстро, на одном дыхании: ― Но они забрали её, и теперь пусть Бог поможет им.

Редкие листья, оставшиеся на деревьях, тоже прозрачно-серые на фоне чёрных полей, и дрожат они так же, как Антоновы пальцы.

А в небе птицы кричат так тоскливо, так отчаянно…

Улетают куда-то, где тепло, где плещет о зелёный берег море. А люди ― остаются. Остаются в грязных, мокрых окопах, остаются в крови и в поту…