Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

А потом, перед обедом, когда девочки выходили из спальни, златовласая Аннабель подставила ей подножку. Христина упала, разодрала локоть о старые половицы, разревелась громко и зло, потом спохватилась было, утёрла слёзы, попробовала улыбнуться, но рыжая женщина уже не смотрела в её сторону.

Через неделю Аннабель, победоносно потряхивая золотыми кудрями, уехала домой вместе со своей новой рыжеволосой мамой.

Больше Христина никому не пыталась нравиться. Она и молитвы оставила: раз Богу она не нужна, то и Он ей без надобности. Видно, ей на роду написано было навсегда остаться сиротой и вести безрадостную жизнь в чужой для неё стране среди чужих людей.

Так и росла она, одинокая, никому не нужная, угрюмая, тая в душе обиду на весь мир и на Бога; думала, что никогда больше не увидит в жизни счастья.

Глупая…

Двадцатичетырёхлетняя Христина опустилась в высокую густую траву, широко расставила ноги в чуть промокших защитных брюках, глубоко вдохнула запах остывшей за ночь земли, взглядом окинула необъятный простор. Войска отступали всё дальше и дальше на юго-восток, к Владивостоку, и наконец-то вышли из бесконечных лесов.

Наконец-то Христина могла сидеть на холмике и вместо мрачного густого ельника видеть перед собой расстилающиеся на много километров вокруг поля и степи, из-за которых поднималось алое солнце.

Прощебетал последнюю предрассветную песню соловей, прошелестел сырой ветерок по траве.

Белыми огоньками горели в утренней дымке полевые лилии. Пресное дыхание вездесущего солнечного золотарника не заглушало их тонкого аромата. Чистые белые цветки росли под брошенным, осевшим в землю обгорелым танком, пробирались между стеблями пырея и вьюнка, светлым узором стлались по краям заросшей танковой колеи.

Август уже подходил к концу, а всё не оскудевали поля: ползли по холмикам и лощинкам голубые вьюнки и горцы, раскидывались большими кустами лебеда и белая марь, горели в траве васильки и ромашки, и ветер, смешав запахи трав и цветов, далеко разносил их по лугам.

Христина жадными глазами озирала покрытые солнечной дымкой поля, прозрачное небо с курчавящимися розовыми облаками, неясно синеющие очертания далёких холмов и предгорий.

Как хорошо Господь всё устроил!

Ей оставалось ещё несколько спокойных минут, и она легла на спину, вжалась лопатками в сырую жёсткую землю. Странное чувство отрешённости и успокоения охватило Христину.

Глупая… Жить не хочет. Да как же жить не хотеть, когда всё так дивно?..

Ей двадцать четыре года, она ещё молода. Пусть и невысока ростом, и худа, но сил у неё много, слава Богу. Многое ещё сделать сумеет здесь, много потрудится…

Прошлое всегда вставало перед Христиной мутными очертаниями, кривыми незаконченными линиями, и подолгу она, бывало, сидела, устремив взгляд в одну точку, и пыталась что-то припомнить, понять, осмыслить. Но будущее для неё было ясным, будто этот рассвет.

Больше всего на свете Христина боялась, что её убьют — убьют неожиданно, так, как убили того прапорщика с волосами цвета спелой пшеницы в соседней дивизии. Сколько за ней грехов, сколько зла неотмоленного… При мысли о том, что ей придётся предстать перед Спасителем такой грязной, такой никчёмной, Христина содрогалась.

А не убьют, то одна для неё дорога — в монастырь. Это она давно уже решила.

Христине двадцать четыре года, и сейчас, оглядываясь на свою жизнь, она видела только темноту.

Но она рассеивалась… Лишь раз. И об этом ей до смерти не забыть.

Когда Христине исполнилось шестнадцать лет, на рождественский бал в попечительский дом святой Анны приехал Дартфордский кадетский корпус. На высоком широкоплечем красавце со странным русским именем и сверкающими чёрными глазами кадетский парадный китель сидел лучше всех.

Тони мелькнул перед ней подобно яркой комете, осветил её никчёмную жизнь на несколько слепящих мгновений и исчез, оставив после себя густую, беспросветную темноту и вечный холод.

О том, что было после него, Христина старалась не вспоминать. Единственным смыслом её жизни стали Бог и бережно хранимые, яркие, не блекнущие с годами воспоминания о черноволосом и черноглазом юноше. Никакая грязь в её жизни не запятнала их, никакая гниль не тронула.

Иногда Христине казалось, что она до сих пор его любит.

— Христина?

Она вздрогнула, кинула быстрый взгляд на треснувшее стекло наручных часиков. Шесть часов! И как она так засиделась? Обернувшись, Христина увидела маленькую Марину Левкович с огромной кипой чистых полотенец наперевес.

— Ты идёшь? Подвезли раненых, несколько ампутаций. Рук не хватает, — сказала Марина и беспомощно улыбнулась. Она всегда улыбалась так, будто виновата в том, что в медпункте на операционном столе лежат люди, которым придётся отрезать руки или ноги.

— Прости, иду. Давай полотенца, помогу.

— Как хорошо, что ты съездила в сто тридцать пятую! Теперь у нас, по крайней мере, есть чем бинтовать. А то сердце кровью обливалось смотреть на эту грязь, — говорила Марина дорогой. — А правда, что ты в бою участвовала?

— Нет, не участвовала толком. Раненых выносила, вот и всё.

— Смелая ты.

— А чего бояться? — Христина пожала плечами, чуть улыбнулась. — На всё воля Божья.

— И всё-таки страшно… — Марина зябко повела плечами, поёжилась, а потом оживилась: — А я дежурила вчера вечером. Представляешь, к нам загремели какие-то… Ну, не знаю кто. Говорят, что диверсанты или шпионы. А они сами говорят, что они в разведке были, просто что-то случилось и они вышли не туда. А ты как думаешь?

— О чём ты?

— Ну, мне Коровин рассказывал, что вчера в лесу нашли каких-то вроде как наших разведчиков. Но кто это такие и что здесь делают, никто не знает.

— Может, и правда разведчики. Сейчас же фронт каждый день двигается, они легко могли вернуться не туда, откуда уходили.

— А может, и диверсанты вражеские. Представляешь? Ну, теперь это сам полковник решает. Говорят, они с ночи так у него и сидят.

Христина хотела было что-то ответить, но из палаток, до которых они почти дошли, донёсся протяжный измученный стон. Она бегло перекрестилась, вздохнула про себя: «Помоги, Господи, рабам Твоим вынести нечеловеческие муки». Начинался новый день.

Он был полон обычных забот: больших и маленьких, лёгких и невыносимо тяжёлых. Подполковник Кожухов, главный хирург, которому она ассистировала, оперировал часов шесть без перерывов. Когда, кажется, операция была закончена, обессиленного, истёкшего кровью бойца уносили со стола и Кожухов облегчённо стягивал с головы липкими от крови руками пропитанную потом шапочку, в дверной проём тут же просовывалась тёмненькая Маринина головка. «Константин Николаич, ещё один. Открытый оскольчатый перелом костей малого таза… Ну, и ещё повреждения…» — тихо говорила она. Кожухов кивал головой. На стол приносили очередного паренька, вместо живота у которого было кровавое месиво. Серые, сухие глаза Кожухова в паутинке морщин смотрели на Христину. Христинины — на него. Кожухов глубоко вздыхал, говорил: «Зовите Катерину, готовьте анестезию». А потом, чуть помолчав, почти про себя: «Лучше бы пристрелили парня на месте, ей-богу».

Но, по крайней мере, теперь у медсестёр появились чистые бинты и полотенца. Можно было делать свежие перевязки. На прошлой неделе Христина ездила в сто тридцать пятую мотострелковую и привезла оттуда три огромных ящика медикаментов.

Поездка была долгой и тяжёлой. Попутка сломалась на полпути, да и в самой дивизии медикаментов не оказалось. Пришлось ждать несколько дней. Потом, когда их наконец подвезли, начались тяжёлые бои, и Христина осталась помогать с большим потоком раненых. Над многими пришлось читать ей отходные молитвы…

— Давление падает, — тихонько сказала Катерина.

Кардиомонитор не заставил себя долго ждать: его короткие пищащие звуки замедлялись. Линия кардиограммы, прыгавшая вверх-вниз, стремительно выравнивалась.

Где-то далеко глухо ударил гром. Орудия? Или гроза?..