Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Разве что-то изменилось?..

И она почему-то заплакала, глупо, всхлипывая, как плакала маленькой, когда ей бывало очень больно или обидно, когда не от кого и незачем было скрывать свои слёзы. Заплакала, упершись лбом в лоб Антону, и почувствовала тёплые мозолистые ладони на мокрых щеках, почувствовала губы, сцеловывающие что-то, похожее на слёзы, — но ведь это не они?..

Сержант Соловьёва не знает, что такое плакать.

Лейтенант Калужный не знает, что такое любить.

— Я боялась… — едва проговорила она, но голос сорвался, просто скатился куда-то вниз. — Боялась, что ты…

— Тихо. Тихо, тихо, — зашептал Тон, накрыв пальцами Танины руки, намертво вцепившиеся в его тельняшку. — Тихо, Соловьёва. Я же здесь. Я здесь. Ну, не хватайся ты так, я же тебя поймал.

От ненависти до любви, может, достаточно один раз споткнуться?..

— Прости меня, прости, прости… — бессвязно лопотала она, и из слёз, кажется, даже на земляном полу скоро будет лужа. — Прости, я так боялась… Я так боялась, так ждала…

Антон смотрел на неё, пристально, тяжело, и Бог знает, что искал в её глазах; а потом вдруг провёл большим пальцем по брови, задел родимое пятнышко. Несколько раз моргнул, будто поверить не мог, коснулся рукой волос, прижал к себе всю, дурную, жалкую, замёрзшую, шепчущую какую-то несусветную ерунду вперемешку со всхлипами.

Масок нет, ролей нет, всё закончилось, чувствовала Таня. Он с ней. Живой. Настоящий. Такой живой, что лёд в чёрных глазах плавится и почему-то застывает каплей на нижних ресницах.

— Господи, Таня, — выдохнул Тон, — Господи, иди сюда.

Он склонился вниз, а Таня потянулась наверх, обхватывая его лицо ладонями. Она вцепилась в его тельняшку, прижалась, на мгновение замерла, ощущая всем телом его, запоминая, на всю жизнь запоминая, чувствуя дрожание воздуха, шумно вдыхая…

Почему-то вспоминала, видя своё отражение в чёрных глазах. Вспоминала… Картинки мелькали перед глазами, и за всеми ними стоял он — высокий, тёплый, родной.

Каково это, поцеловать Антона Калужного?

Безумная мысль, закравшаяся ей в голову ещё тогда, в декабре. Ан-тон, Ан-тон…

Таня почувствовала тепло на шее и затылке, шероховатую ладонь на спине, между лопаток, и подумала: бредит. Она ничего не сознавала, просто прижалась губами к шершавой скуле, к щеке, к уголку рта, почувствовала, как кружится голова и как ведёт её в сторону...

А потом вдруг — его губы на своих губах.

Его прохладные, чистые, чуть обкусанные губы на своих истрескавшихся, солоноватых от слёз губах — как спасение, как единственно правильная, стоящая в мире вещь.

Антон целовал её тихо, легко, будто и вовсе делал это впервые, и ей не было ни страшно, ни больно, — только бесконечно хорошо и правильно, а в груди щемило так, что она почти задыхалась.

Таня гладила небритую колючую щёку дрожащими пальцами.

Когда воздуха всё-таки перестало хватать, и она отстранилась, то не поверила: это он?.. Правда?.. Этот человек, чьи глаза смотрят на неё без холода, взволнованно и тепло? Человек, который целует, прикасается с нежностью, будто она — особенная, будто стоит того?

Должно быть, от этого-то жгло в глазах и сводило руки.

— Помню, как увидел тебя в первый раз, — тихо повторил он ночные слова. В уголках его чёрных греющих глаз собрались морщинки.

Таня слушала и не слышала. Ей хотелось задыхаться, смеяться, плакать и на весь мир кричать, но огромный, давящий ком в горле не давал ей этого сделать. Она только смотрела на Тона большими-большими глазами, вдохнуть не могла и чувствовала: да.

Оно пришло, и громыхнуло, и распустилось, и расцвело.

Таня Соловьёва по уши влюблена.

И всё-таки она нашла в себе силы спросить одними губами, чувствуя лишь каплю горечи на дне души:

— Тогда я была другой?

— Ты больше улыбалась.

В груди разлилось тепло. Тепло было везде: под пальцами на Антоновой груди, на шее, там, где её касалась его рука, и на пояснице.

И Таня улыбнулась. Улыбнулась вдруг так, как не улыбалась почти никогда: широко, открыто, во весь рот, не думая о том, что улыбка с зубами у неё некрасивая, дурацкая, просто улыбнулась, чувствуя, как щиплет в носу и колется в груди.

Антон смотрел на неё неотрывно, приоткрыв губы, будто на что-то прекрасное и удивительное.

Таня не думала, что на неё, серую скучную зануду, могут смотреть вот так.

— Когда я уйду, ты должна улыбаться, Таня. Так улыбаться, — сказал он, проводя шершавой ладонью по Таниной щеке. — Война меняет людей. Ты можешь быть смелой и сильной, и ты уже такая. Только, прошу тебя, останься собой, не дай всему этому тебя сломать. Я хочу вернуться и увидеть твою улыбку. Ладно?

Таня только кивнула. Её захлестнуло горячей волной от нежности, от тоски, от чего-то, чего она и выразить не могла, — так сильно, что пришлось торопливо сглотнуть, вцепиться пальцами в чужую одежду. Таня потянулась вверх, пытаясь поймать в темноте взгляд, зацепила колючий подбородок губами.

Ещё секунда.

Бредит она?.. Неужели правда может целовать Антона Калужного?..

— Я не сплю? Скажи мне, что я не сплю… — прошептала она, осеклась: — Нет. Не говори.

Растрескавшиеся губы прижались к влажным, горячим, искусанным губам.

Что-то рождалось у неё внутри, рвалось наружу сквозь рёбра, живое, сильное тепло, которое и не описать.

Но вдруг в поцелуй Антон выдохнул, как-то совсем особенно, мягко и горячо, так, что вдоль её позвоночника побежали мурашки. И поцелуи поменялись, она и не поняла, когда и как, да только из мягких и лёгких стали вдруг тяжёлыми, обжигающе жаркими и голодными.

Ничего, думает Таня. За все эти месяцы. За каждую минуту без него.

Она и не представляла, что бывает так горячо, открыто. Сердце заколотилось совсем заполошно, когда обе его руки соскользнули ей на спину, огладили, прихватили.

Голова у Тани неожиданно закружилась, она пошатнулась, пола под ногами не чувствовала, но чужое тело тут же перетянуло вес на себя, становясь опорой им обоим. Таня облегчённо выдохнула ему в губы, прижимаясь тесней.

Её целовали, целовали, придерживая руками, прижимали губами пульс на шее, шелестом повторяли заветное, невероятное «Таня, Таня…» и никак не могли остановиться.

Странное, пьяное, сладкое, как ветер в мае, напоенный запахом травы…

А потом Таню вдруг опрокинули на еловые ветки, опрокинули быстро, порывисто.

И она испугалась, сама не зная чего, сердце в груди стукнуло, вздрогнуло — всего на мгновение.

Но Антон замер, почувствовав, как напряглось её тело.

— Нет?.. Страшно? — спросил быстро, тихо. Выражения лица в темноте никак не разобрать. Таня бы, может, и соврала бы, и объяснила бы, и придумала что-то, да только он будто снял с неё всю оболочку, оставил только обнажённую, голую душу.

— Я… Нет, я… Не нужно, Антон, продолжай, — прошептала она примирительно.

Но Антон почему-то замер. Перестал целовать, двигаться, гладить. Просто смотрел, не отрывая от неё взгляда, тяжело, болезненно. Желваки только ходили на скулах, да пальцы на плече у Тани сжались.

Он стиснул зубы. Напрягся.

— Не пойдёт, — покачал головой он. — Ты не Завьялова. И не другие. Не пойдёт.

И после паузы длиной в жизнь:

— Уходи, Таня.

Таня отчаянно затрясла головой, попробовала было что-то сказать, но Антон только поджал губы.

— Тогда я уйду. Спи спокойно.

И ушёл, не оборачиваясь на оклик.

Таня выдохнула, пытаясь собрать мысли. И почувствовала вдруг небывалое облегчение. Потому что — ему не плевать на неё, не плевать на то, как она себя чувствует.

Потому что — он заботится о ней.

Мысли бродили, сердце громыхало, но заснула Таня так быстро и крепко, как не засыпала уже давно.

Ясный ранний рассвет чуть брезжил над полем. Светло-зелёный дымчатый луг переливался золотистыми каплями росы. В особенно низких местах лежал плотный белый туман.

Таня выбежала из чужой землянки, наскоро накинув на озябшие, покрытые мурашками плечи китель. Бежала босая: слишком долго шнуровались бы берцы. Из растрепавшейся за ночь косы выбивались длинные, русые, чуть влажные пряди, развевались на ветру, лезли Тане в глаза.