Дело всей жизни (СИ) - "Веллет" (читаем книги TXT) 📗
В общем, толпа была очень даже приличная и культурная. Многие из собравшихся были знакомы между собой, здоровались, раскланивались, целовали дамам надушенные перчатки… Однако Шэй даже в мыслях не позволял себе посмеиваться над всеми этими господами, так нелепо собравшимися на одной из городских площадей и улиц.
После войны люди как никогда тянулись к чему-то красивому, прекрасному, и нельзя было недооценивать этот порыв. Мистер Кормак видел в этом едином порыве самое главное — то, что жители Америки начинают приходить в себя после затяжной войны.
Мистер Кенуэй вежливо приветствовал знакомых, Шэй, сопровождавший его на полшага позади, с кем-то сдержанно раскланивался, хотя и не очень вникал, с кем. Большинство этих людей он видел — на приемах, в коридорах здания Легислатуры или в Конгрессе. Или еще раньше — в ставке континентальной армии и других малопрезентабельных местах.
Но Шэй куда больше глазел на Хэйтема. Движения мистера Кенуэя были скупыми, а лицо — почти бесстрастным, но Шэй видел, как поблескивали глаза любовника. Этот день принадлежал ему, Хэйтему, и Шэй изо всех сил старался, чтобы возлюбленный получил сполна за все свои ожидания.
В Нью-Йорке заново открывался театр на Джон-стрит, некогда известный как «театр труппы Халлема». Старший Халлем войны не пережил, почил — не в бою, разумеется, поскольку был человеком, абсолютно к войне не приспособленным, и даже не от старости. Ему было не так уж много лет, но после принятия закона о запрете театра он как-то очень быстро угас. Возможно, потому, что потерял цель в жизни. Возможно, потому, что считал свое детище безвозвратно утерянным.
Его дело взял в свои руки Халлем-младший, брат, который был, возможно, не настолько талантлив и не имел такой хватки, но зато его любили и уважали. Мистер Кенуэй вложил немало средств в то, чтобы обветшавшее за годы британской оккупации здание радовало глаз, а среди актеров подобрались лучшие из лучших в Америке.*
И добился своего. Конечно, до совершенства театру на Джон-стрит было далеко, но здание отдаленно начало напоминать храм искусства: буро-красные стены приобрели нежный желтовато-кремовый оттенок, новые окна и двери из благородных древесных пород придавали театру вид строгий, но изящный. Об уровне представлений Шэй пока ничего не мог сказать — это Хэйтема приглашали на генеральную репетицию, а мистер Кормак предпочел провести это время в таверне. Вслух он утверждал, что хочет увидеть представление отточенным, во время премьеры, но про себя думал о том, что смотреть второй раз одно и то же — можно со скуки помереть.
Двери пока были закрыты. Внутри, наверное, велись последние приготовления, но Шэй все чаще поглядывал на здание театра. Хотелось уже пройти внутрь и устроить задницу в удобном кресле. Удобные кресла обещал Хэйтем.
Мистер Кормак почти не реагировал на знакомые лица, однако когда в очередной раз мазнул взглядом по празднично разодетой толпе, вдруг увидел что-то… что-то чертовски знакомое. Что-то, чего здесь быть не должно. Шэй напрягся, сощурился… И увидел. В мешанине костюмов, платьев, шляпок и зонтиков он отчетливо узрел знакомую косичку с бусинами.
Хэйтем, казалось, ничего не замечал, но стоило его слегка ткнуть под локоть, как повернулся… И слегка улыбнулся:
— Неужели…
Он не успел закончить. Анэдэхи, благопристойно придерживающая мужа под локоть, поймала взгляд и радостно взмахнула рукой. И что-то зашептала Коннору на ухо.
Супружеская пара медленно, чтобы не потревожить собравшихся, двинулась через толпу к Хэйтему с Шэем.
Оказавшись совсем рядом, Коннор немного смущенно улыбнулся и поклонился:
— Привет, Шэй. Рад видеть, отец. Энни уже сдала тебя с потрохами, так что я знаю, что это твоих рук дело. Хотя я и сам бы мог догадаться.
— Здравствуйте, — звонко поприветствовала Анэдэхи. — Это и есть театр? А что ставят?
Мистер Кенуэй даже не смог подавить улыбки — настолько искренне и заинтересованно прозвучал голос молодой миссис Кенуэй.
— Шекспир. Пьеса называется «Много шума из ничего».
Коннор несколько растерялся и ляпнул:
— А я не читал. Ты вроде бы не давал мне такого, отец…
— А сам? — хмыкнул Хэйтем, но смилостивился. — Конечно, не давал. Пьеса забавная и заставляет задуматься, но любой, кому еще не исполнилось двадцати, увидит в ней только сомнительные любовные приключения мужчин и женщин сомнительной морали.
— … что определенно должно быть лучше, чем поучительный трагический сюжет, — вклинился Шэй.
— Не обращайте внимания, мисс Анэдэхи, — почти без паузы закончил мистер Кенуэй. — Поскольку определяющим является все-таки не возрастной ценз.
Мистер Кормак покосился на любовника, но промолчал. Издевка была завуалированной, но уж Шэй-то знал мистера Кенуэя отлично, и буквально слышал недосказанные слова о том, что «некоторые и в пятьдесят, как в двадцать». И будь это сказано наедине, Шэй бы за словом в карман не полез. Однако…
Однако часы на башне кальвинистской церкви на Нассау-стрит отбили три четверти седьмого, и нарядная толпа начала подтягиваться к дверям. Шэй даже не подумал по этому поводу пошевелиться — прекрасно знал, что мистера Кенуэя, попечителя из Легислатуры и почетного зрителя, пропустят даже в костюме Адама посреди представления. А вот Коннор проявил чуть больше беспокойства:
— Отец…
— Имею честь пригласить вас с супругой в ложу, — немедленно разрешил все сомнения Хэйтем. — Полагаю, наши внуки сейчас под опекой мисс Энни?
— Марты, — поправила его Анэдэхи. — Мы с Радунхагейду… в прямом смысле с корабля — на бал. Энни помогла мне сделать прическу. Спасибо за приглашение, мне очень интересно. Раньше я только «представления духов» видела.
Шэй, как всегда, ощущал легкую тоску, но в очередной раз посмотрел на любовника — и утешился. Хэйтем всегда хотел покровительствовать искусству, но мечта воплотилась в жизнь только сейчас. Зато теперь мистера Кенуэя боготворила вся театральная труппа «Олд Американ компани», справедливо полагавшая, что если бы не щедрый меценат, то актерам в Соединенных Штатах еще долго приходилось бы творить ради исключительной любви к искусству, а зарабатывать куда менее привлекательным трудом.
Двери распахнулись, гостей приветствовал сам управляющий — мистер Халлем — и его правая рука, мистер Генри. Мистер Халлем Шэю нравился. Приятный мужик, хоть и излишне смазливый, только какой-то… печальный. А вот мистер Генри больше напоминал хитрого хорька. Шэй понимал, что такой человек может быть очень даже полезен, но за ним глаз да глаз нужен… Впрочем, Хэйтем с самого начала взялся за деятельность железной рукой, и хотя актерская труппа была довольно сложным для управления коллективом (не шлюха, так истеричка, и от пола это не зависело), весьма успешно справлялся с этим.
Конечно, с «Ковент-Гарден» театр на Джон-стрит соперничать не мог даже в самых смелых мечтах, однако выглядел вполне пристойно — и изнутри тоже. Шэй, оглядываясь, признал, что к обустройству и декорированию приложил руку талантливый мастер. Появились деревянные панели, маскирующие потрепанные стены, на полах — ковровые дорожки. Галерея, ведущая к главному залу, была украшена копиями известных картин. Повсюду стояли мягкие кресла, висели гардины, прикрывающие архитектурное несовершенство… А еще в холле Шэй видел небольшие кабинки, прикрытые шелковыми занавесями. Шэй ненадолго приотстал, заглянул в одну такую — и понял, для чего это. Внутри кабинок были зеркала и свечи, и любая дама или даже джентльмен, прибывший в холодное время года или в дурную погоду, могли привести платье или внешность в порядок. Шэй хмыкнул. Затащить бы Хэйтема сюда… А костюм и после дома можно будет поправить, невелика беда. Надо будет поделиться идеей — только не тогда, когда рядом сын и его жена.
Где-то в отдалении чисто и звонко прозвенел колокольчик, и мистер Кенуэй, медленно проходящий сквозь толпу, встрепенулся и зашагал энергичнее. Шэю пришлось даже орлиным зрением воспользоваться, чтобы не потерять их в толпе, поскольку большинство собравшихся тоже заторопились в зал. Расчет был более чем понятен: билеты в партер продавались не по рядам и местам, а в зоны, названные литерами. Количество билетов строго соответствовало количеству кресел, но устроиться даже в одной зоне можно было очень по-разному.
