Черный принц - Демина Карина (книги онлайн бесплатно .TXT) 📗

— Выходи. — Таннис открывает двери. — Он ушел и… вернется, но позже. Гостей встречает.

— Каких?

— Откуда мне знать? Ты же слышал. Тех, которых мне показывать не станет…

А вот Кейрен просто-напросто обязан взглянуть на них.

— Тебя заперли?

— Нет. Отсюда все равно не сбежать.

Ее голос, ее потухший взгляд и страх, который вернулся, тревожили. И Кейрен обнял эту странную беспокойную женщину, сказав:

— Я тебя вытащу, слышишь?

— Конечно.

Таннис солгала, глядя ему в глаза, улыбаясь.

— Возвращайся в постель. Он прав, тебе следует отдохнуть. — Кейрен поцеловал поблекшие веснушки на ее щеках. — Вот так… и глаза закрывай.

Он сидел рядом, держал ее за руку, слушая и дыхание, которое становилось более спокойным, глубоким, и древний одичалый дом.

Обернувшись, Кейрен ткнулся носом в раскрытую ладонь: не стоит волноваться.

Дверь и вправду была не заперта.

А коридор — темен.

И путеводной нитью по нему протянулся плесневелый запах Освальда Шеффолка. Этот запах вел, заставляя держаться в тени, прислушиваться к ночным шорохам и скрипам, тяжелым вздохам где-то рядом, к урчанию труб и стону камня, который воевал с зимой.

Ветру.

Воде, что, срываясь с острия каменной иглы, разбивалась о подоконник.

Тускло мерцали в нишах рыцарские доспехи, следили за Кейреном через щели забрал. Поворот.

Лестница.

Химеры. Снова рыцари, накренившиеся в проход. И секира с широким полулунным клинком опасно целит в Кейрена. Копья. Арбалеты и щиты, древние, выщербленные, а порой и вовсе расколотые. Гладкие шлемы и шлемы узорчатые, турнирные, украшенные рогами и плюмажами, эти вызывающе сияют свежей позолотой. Стяги. Знамена, гобелены и след, который исчезает за двустворчатой дверью.

Личные покои герцога Шеффолка. И голос его, тихий, пожалуй, в человеческом обличье Кейрен не уловил бы ни слова.

— …дорогая, ты ведешь себя неразумно. — В этом голосе — бесконечное терпение. И мягкий укор. Забота.

— Я веду себя неразумно? — Женщина пылает гневом. — Это ты притащил сюда свою шлюху! И носишься с нею как…

— Прекрати.

— Почему? Я твоя жена и разве не заслуживаю толики уважения?

— Заслуживаешь.

— Тогда почему она здесь? Почему она все еще… жива? Не отворачивайся, Освальд! Я знаю, что эта девица для тебя опасна.

— Откуда, интересно?

— Грент сказал.

— Грент становится чересчур болтлив.

— Мы сейчас не о нем, верно. — Женщина уже почти шепчет, но шепот ее — змеиный, злой. — Мы говорим о женщине, которой не должно здесь быть… вообще не должно быть… а она есть. Живет. Сидит за одним столом со мной. Имеет наглость смотреть мне в глаза и…

— Милая, ты забываешься.

— Это ты забываешься, Освальд. Кем бы ты был без денег моего отца? Нищим герцогом, который…

— Прекрати.

— Не собираюсь…

— А подслушивать нехорошо, — раздалось за спиной, и Кейрен крутанулся, оскалившись. — Но я почему-то не удивлен… знаете, отвык удивляться.

Тот, кто стоял в полутемном коридоре, подслеповато щурясь, не был человеком.

— Жизнь так многообразна, — произнес он, поправляя черные нарукавники. И медленно, осторожно протянул руку к Кейрену. — У вас очень хищный запах.

С раскрытой ладони, опутанной проволокой, слетела искра. Кейрен отпрянул, но искра коснулась чешуи.

— Жаль, что нельзя вас просто убить… пока…

Холод. Оглушающий парализующий холод.

Судорога сводит мышцы, бросая на пол, выворачивая наизнанку. И Кейрен пытается удержаться, но хрипит, воет, кажется, катается по полу. Когти вязнут в камне, и хрупкие человеческие пальцы хрустят.

— Надо же, какие гости! — Кто-то пинком отбрасывает к стене. — Вот что тебе неймется-то?

Рука в волосах. Лицо напротив лица, не лицо, но белое расплывшееся пятно, на котором не получается сфокусировать взгляд. И ответить тоже не выйдет, губы дрожат.

Кажется, вырвет.

Или нет.

Но дышать тяжело, Кейрен забыл, как правильно. Вдох и выдох… или выдох, снова выдох. Воздуха мало, и каждый глоток отвоевывать приходится.

— Его нельзя трогать, — раздается над ухом. — Поверьте, о его смерти узнают сразу. А это — хороший предлог.

— Что ж, значит, пока поживет… надолго его?

— Не знаю. — Кейрену оттянули веки, но слепота не прошла. — Это экспериментальный образец…

Пальцы прижались к шее.

— Брадикардия… и рефлекс зрачка выражен слабо. Интересный эффект. Вы не возражаете, если я с ним еще немного… поэкспериментирую.

— Позже, — резко оборвал Освальд. — Сначала дело, а потом экспериментируйте себе на здоровье.

— Спасибо.

Это было сказано с явной насмешкой.

Человек полагал, что использует пса. Пес считал, что пользуется возможностями человека. Но оба они определенно сошли с ума, иначе… зачем?

Об этом Кейрен думал, когда его тащили.

И еще о мертвых розах, которыми отчетливо воняло вокруг. О подземелье и Таннис… обещал вернуться, и получается, что слово не сдержал. За ним, следовало признать, водится подобное… нехорошо.

Ступеньки высокие.

Много-много высоких ступенек. И опереться не выходит, тело все еще чужое, но хотя бы дышать наново Кейрен научился. Оказывается, дышать — это просто.

Жить — чуть сложнее.

Но у него тоже получится, он точно знает, чего ради стоит жить.

ГЛАВА 28

Таннис слышала, как он уходит, и заставила себя лежать, притворяясь спящей. Она подтянула колени к груди и, закрыв рот кулаком, завыла.

…Господь, который есть, на небе ли, под землею ли, в огненных косах исконных жил, но пусть у Кейрена получится выжить. Таннис молиться не умела, когда-то, давным-давно, в жизни даже не прошлой, но позапрошлой, где матушка посещала церковь, Таннис учили правильным словам. И она что-то помнит про Бога и хлеб, но после хлеба стало не хватать, а для Бога и вовсе не осталось в жизни места.

Наверное, она и просить-то не имеет права…

Перевернувшись на спину, Таннис уставилась в черный балдахин.

…если есть Бог, то слышит ли? Не за себя просит, но пусть Кейрен выживет, пусть вернется целым. Он вовсе не отродье тьмы, как говорят о псах… и если они живут, то по воле Божьей. Разве не так?

Путаные мысли.

Страшные.

И надо было остановить, но ведь знала — не послушает. Сказал о доме думать, о том, который встанет на берегу. Белом-белом берегу… песок и ракушки.

Стена шершавая, низкая плоская крыша, навес и кресло.

Кто-то, кто стоит за креслом, но оборачиваться нельзя, потому как исчезнет. Таннис и не оборачивается, в своем полусне она смотрит на море, пьет горький кофе — на песке и только на песке, она научится варить, лишь бы вернулся.

— Таннис, — этот голос разрушил мираж. — Ты не спишь?

— Уже нет.

— Ясно. — Освальд сел на кровать и поскреб белую ладонь. — Ничего не хочешь мне рассказать?

Сердце замерло. И застучало торопливо, набирая скорость.

— Ничего.

Голос чужой, ломкий спросонья.

— Ясно, — повторил он. — Таннис, почему ты не отговорила этого идиота?

…не вернется. И не будет берега, не для двоих… для одной нее — быть может. Но одной ей… зачем ей целое море для себя?

— Успокойся, — Освальд сдавил запястье. — Жив. Пока.

— Убьешь?

— А что мне остается делать?

— Остановиться.

— И пойти на виселицу? Нет, Таннис, уже поздно. Или я… или они.

Уставшее лицо. И глаза глубоко запали, темные стали, нечеловеческие. Шрам обрисовался резко, выступил рубцом, стянул кожу, отчего казалось, что Освальд усмехается.

— Ты и вправду собираешься сжечь город?

— Он и это сказал? — Приподнятая бровь и пальцы щепотью, упертые в широкий подбородок. — И как думаешь, прав был?

— Да.

Таннис видела это выражение лица. Оно появлялось за миг до прыжка, когда Войтех решался шагнуть в пустоту…

— Зачем? Ради власти? Ты говорил о людях, но люди погибнут!

— Люди и так гибнут, малявка. Каждый день, каждую чертову минуту кто-то да умирает. На заводе, в канаве, задыхаясь в заводских дымах, сходя с ума от опиумных грез. Пытаясь сбежать на этот берег, но не сбегая. Наши женщины становятся шлюхами и рано стареют. Мужчины — спиваются. Дети умирают, едва появившись на свет… восемь из десяти, Таннис. Ты готова родить десятерых, чтобы выжили двое? Ты вообще готова вернуться со своим ребенком туда, где жила?