Затерянные в солнце (СИ) - Волк Сафо (серия книг TXT) 📗
Следом за этим от Сейтара пришло ощущение сосредоточенности и стремления, словно извинение, что он больше не может поддерживать диалог. А потом он исчез из разума Леды, и та услышала его отдаленный хриплый вой, отзывающийся на прозвучавший до этого рог Псаря. Теперь она уже могла отделить голос Сейтара ото всех остальных и прочитать в его зове призыв. И знала, что сейчас он зовет всех сальвагов к лестнице и водопаду, чтобы сражаться с дермаками и Псарями там. Однако самой Леде было в другую сторону.
Перед глазами промелькнули воспоминания о том, как погибла Амала, о том, как они сражались плечом к плечу с Магарой против Псарей, о том, насколько тяжело биться с ними. Леда решительно отогнала все это прочь. Это не имело значения. Значение имело лишь одно: Торн там наверху стояла насмерть, и ей нужна была помощь, а здесь, внизу, Леде делать было абсолютно нечего. Сжав зубы, она открыла крылья и ударила ими по воздуху, взметая тучи пепла и дыма.
Найрин плела, и нити энергии под ее пальцами казались ей живыми. Она чувствовала их, жила ими изнутри самой себя. Она плела живое полотно мира, и это больше не казалось ей чем-то удивительным, странным, необычным. Она просто была этим полотном.
Пески времени несли золотые песчинки, и Найрин, раскинув руки, плыла в их потоке, и те просачивались сквозь ее пальцы, ее волосы, сквозь каждую пору ее тела. Крохотные маленькие солнышки, бесчисленные вселенные, что казались песчинками, песчинки, что включали в себя целые вселенные, текли сквозь нее, без конца, а может, она текла сквозь них.
Ее пальцы наугад вытягивали нить, и та, касаясь кожи, посылала внутрь Найрин ответ. Голубые нити воды становились морями, чьи невероятные глубины давали дом молчаливым рыбам и крохотным пузырькам воды, что поднимались вверх от самой черной глубины, к поверхности, поднимались к солнцу, к пронизанной лучезарными золотыми лучами голубавото-зеленой толще, что сама казалась расплавленным светом, дрожащим маревом, а потом поднимались под уверенными и веселыми пальцами ветра, взметались все выше и выше, превращаясь в гигантские валы, которые на бесконечном просторе стремились к самому горизонту, где море сливалось с небом, и Найрин была белой пеной на их гребнях. Под раскаленными пальцами солнца капельки воды выпаривались и в толще теплого, мокрого, прозрачного воздуха поднимались по воле все тех же ветров к самому небу. Там было холодно, и капельки сжимались, становясь крохотными резервуарами, каждый из которых хранил в себе целый мир. Эти резервуары сбивались в стайки, соединялись друг с другом, образуя темные тучи, и ветер гнал и гнал громады облаков туда, где длинные песчаные отмели вгрызались в бесконечную ширь океана, и волны облизывали песок, шипя и волоча за собой мелкую пыль ракушек, камешков, крохотные частички остовов молчаливых рыб. Облака стремились дальше, над золотистой россыпью песков, над зелеными купами деревьев, выше и выше, царапаясь об острые верхушки гор, проползая над квадратами засаженных полей, над зелеными морями трав и горячим дыханием пустынь, все дальше и дальше, и следом за ними менялось время.
А потом наступало что-то: немыслимый миг напряжения, когда ветра становились растревоженными и нетерпеливыми, и их кусачие тумаки начинали сгущать тучи, бросать их из стороны в сторону, тревожить. И с каждой секундой им становилось все невыносимее, все тяжелее. Они не могли больше подниматься к небесам, не могли ползти к горам, они сталкивались и сражались друг с другом, они рычали и смешивались, и в их грохоте рождались ослепительные вспышки и шум, сотрясающий их глухое нутро. Когда напряжение становилось нестерпимым, когда все, что удерживало их вместе, рушилось, капли падали. Найрин чувствовала это ощущение полета, немыслимого медленного полета из небесной вышины вниз, и глухой удар о сухую землю.
Она чуяла, как крохотные брызги, мельчайшие осколки каждой капельки просачивается сквозь неуступчивую, темную, твердую землю, как они пропитывают ее, смешиваются с ней, обнимают ее. Как со всех сторон они окружают крохотное семечко, уснувшее в ее толще, укрывшееся в чаше ее заботливых бережных ладоней до весны. И как это семечко вдруг решает, тугое, тупое семечко, в котором разума не больше, чем в камне или ветре, как это семечко вдруг совершенно твердо решает, что пришло его время. И оно начинает впитывать эту воду, и эту землю, оно стремится вверх, что-то происходит в нем, все быстрее и быстрее бегут по его жилам соки, все сильнее один единственный приказ, который нельзя нарушить, которому нельзя противостоять. И семечко проклевывается, а крохотный золотой листок, преодолевая немыслимое сопротивление, тянется к солнцу. Он задыхается в толще земли, он не может терпеть ее тяжелую упругую грудь, ему недостаточно больше того, что она может ему дать. Ему нужно солнце, огненное солнце мира, живительное тепло, которое подарит ему жизнь, настоящую истинную жизнь, а не тупое прозябание в инертной и твердой почве, в которой все происходит так медленно и никогда не меняется.
И вместе с первым крохотным зеленым ростком, прорывающим, наконец, твердую грудь земли, Найрин раскидывала свои руки к солнцу, и это было немыслимо.
Все было одно, и теперь она чувствовала это. Все, все до самой последней мельчайшей песчинки, до самого крохотного существа, все галактики и вселенные, все червяки и листья, все это было — Одно, громадное, пульсирующее, живущее в одном могучем ритме, что нес и нес пески времени сквозь что-то, что даже не было пространством. И в этом во всем маленькая Найрин казалась себе едва ли не самой крохотной песчинкой из всех, и одновременно — она была всем. Не было больше границ для ее тела, для ее души, для ее воли, как не было ни того, ни другого, ни третьего. Был лишь Ритм, и она была этим Ритмом.
Нити энергии танцевали под пальцами, и рисунок ткался сам. Вот уже золотой ключ в его центре засиял, будто только что рожденное солнце, разбрасывая во все стороны пучки энергии и материи. Найрин улыбалась ему в ответ, она оплетала его все туже и туже, гигантской кисточкой рисовала она на золотой поверхности Источника, и подчиняясь ее движениям, смешивались цвета, сливались, менялись. Все менялось.
Найрин заглянула в самое сердце Источника, и увидела там саму себя, сидящую, склоняясь над его водами, и глядящую в него, в котором отражалась она сама и так бесконечно. Вокруг нее вставали огромные горы, под которыми спало древнее царство из тех, что только будет покинуто, древнее царство, где уже тысячелетия не было ни одного человека, но это больше не было странным для Найрин, ведь для нее больше не существовало прошлого, настоящего и будущего. Она стала временем, а время не знало самого себя, лишь стремясь вперед к очередному повороту, очередному рубежу, стремясь только за тем, чтобы встретить самое себя и слиться с ним. И чтобы все повторилось вновь, по совершенно новому кругу, который будет точно таким же, как и всегда, и — другим.
Она видела, как окровавленная Торн, прижимаясь к скале и скаля зубы всего в нескольких метрах от нее, и при этом — в тысячах тысяч солнц, — ожесточенно сражалась, покупая ей миг за мигом, своей жизнью выплачивая кровавую дань, которую все они должны были громадному Колесу. Она видела, что Псарей вокруг нее становилось все больше, что откуда-то из немыслимой дали к ней спешит Леда, но она знала, что Леда не сможет помочь, что она не сможет изменить, знала, что Леда погибнет. И по мановению ресниц Найрин взметнулись горные метели, сорвались с круч белые ревущие потоки, закружили Леду, смяли и бросили ее прочь, с круч в глубокий снег долины, не дав ей добраться до плато, потому что Найрин знала — это не нужно. Она видела золотое стремление Торн, словно копье света, что вырывалось из ее груди наперекор всему, с каждой секундой становясь все сильнее и сильнее. Она видела, что силы у нее заканчиваются так же, как вытекает и кровь из ее ран, она видела Псарей, что уже готовы разорвать ее на куски, но Найрин знала: Торн справится, и времени ей хватит, потому что сейчас для Найрин не было времени. Или было лишь время и ничего кроме него.
