Затерянные в солнце (СИ) - Волк Сафо (серия книг TXT) 📗
— Может, мы ошибались изначально? — взгляд Кирха заметался по шатру, словно он изо всех сил пытался найти ответ. — Может, лекарство не нужно было использовать?
— Что? — Тьярд недоуменно вскинул брови. — Как это: не использовать?
Кирх нахмурился и принялся расхаживать по шатру из угла в угол. Бьерн видел его сапоги, что проходили мимо него то в одну сторону, то в другую. У него уже не было никаких сил, чтобы хоть как-то участвовать в обсуждении, а голова была пустой, словно таз.
— Что тебе говорил Верго про дикость? — Кирх рассуждал быстро, сбивчиво, словно слова его не успевали за мыслью. — Он говорил, что дикость — лишь обратная сторона дара Иртана, что все зависит лишь от точки приложения силы. Если вельд хочет добра — он использует дар Иртана, если вельд хочет зла — он использует дикость.
— Не совсем так, — покачал головой Тьярд, но Кирх просто нетерпеливо отмахнулся от него.
— Принцип именно такой. И работает он именно так. Дикость возникает лишь в моменты невероятного эмоционального напряжения и боли вельда. Она возникает, как ответ его тела на боль и напряжение. Дикость — всего лишь эмоциональный отклик.
Бьерну показалось, что он начал понимать, но пока еще не до конца, лишь какое-то ощущение правоты смутно дрожало на самом краешке его сознания.
— И что? — Тьярд смотрел на Кирха устало и измотано, но в его хриплом голосе была надежда.
— Эмоциональный отклик проходит! — Кирх остановился прямо напротив Бьерна и взглянул ему в лицо. Глаза у него горели, словно две печки. — Ты не можешь злиться вечно, не можешь ненавидеть вечно, не можешь вечно радоваться. Твое эмоциональное состояние меняется.
— Но дикость-то не меняется, — с трудом проворчал в ответ Бьерн. — Она просто есть и все.
— Она есть только потому, что ты все время о ней думаешь. Ты знаешь, что у тебя дикость, ты живешь с ней, ты терпишь ее, и больше того — ты знаешь, что она неизлечима. Это как затяжной приступ гнева: ты в ярости и ты не хочешь ничего видеть вокруг себя, ничего слышать. Когда другие люди говорят тебе, что злиться не нужно, ты злишься еще больше, уже на них самих, потому что на твой взгляд, они ничего не понимают и лезут к тебе с какой-то глупостью, не так ли? Ты находишься под влиянием эмоции, понимаешь? — Он резко повернулся к Тьярду. — Как можно бороться с яростью?
— Ну, можно рассмешить человека, — развел руками Тьярд.
— Можно, — согласился Кирх. — Вот только в этой ситуации вряд ли это поможет: Лейв ведь пытался рассмешить Бьерна все это время, и лучше ему не становилось. У каждого здесь свой подход. — Он вновь взглянул на Бьерна. — Как ты обычно борешься с гневом?
Бьерн уже понял, что они от него хотят, и это казалось ему правильным, только каким-то отстраненно правильным, словно жизни в этом предположении не было. Всего лишь игры разума, всего лишь очередная идея Кирха, а этих идей у сына Хранителя всегда было хоть отбавляй. Бьерн тяжело вздохнул. Идея была для него слишком выхолощенной и сухой, в ней не было жизни. Но он должен был попробовать.
— Обычно, мне нужно побыть одному, подумать и все взвесить, — нехотя проговорил он. — Потом в какой-то момент ярость уходит.
— В какой момент? — настойчиво подался к нему Кирх.
— Ну… — Бьерн задумался. — Обычно я кручу ситуацию в голове, рассматриваю ее со всех сторон и постепенно понимаю, что… — Он вдруг ощутил, как внутри что-то дрогнуло, тихо-тихо, как первый легкий порыв весеннего ветра. Говорить стало как-то легче, а змея, что доползла уже до самого его сердца, замерла, настороженно прислушиваясь к его словам. Бьерн медленно продолжил: — Понимаю, что в сложившейся ситуации виноваты обе стороны…
Так ведь и было. Он давеча думал об этом, вот совсем недавно. Думал о том, что эту боль ему послал Иртан, как награду за его глупость, за то, что Бьерн никак не может понять, что он не хуже других, не глупее других, не слабее их, что Лейв может полюбить его таким, какой он есть, что он и так любит его все эти годы. Бьерн сам был виноват в том, что с ним случилось. Конечно, виноваты были и анай, что устроили ту свалку, в которой пострадал Гревар, и дермаки, напавшие на них и убившие Эней. Однако и Бьерн тоже заслужил свою болезнь долгими годами нытья и грусти.
Внутри что-то начало распрямляться. Словно он сам, скрученный в тугой узел, перетянутый удавками из собственных принципов, наконец-то порвал часть из них и начал высвобождать свое тело, и оно медленно, со скрипом, принимало то положение, в котором и должно было находиться все эти годы.
— Потом, — продолжил Бьерн, чувствуя себя чуточку лучше. Ровно чуточку, но это было начало. Он чувствовал, как что-то сейчас колебалось на самой грани, дрожа из последних сил, и стоило лишь чуть-чуть подтолкнуть это что-то, как сразу же хлынет настоящий водопад. — Потом я думаю о том, что в этой ситуации на самом-то деле не виноват никто, и что сложилась она таким образом, как сложилась, и поделать тут уже ничего нельзя.
И это тоже была правда. Он не мог перемотать назад время, не мог загладить собственную вину, не мог уберечь Эней или спасти Гревара, чтобы всего этого не случилось. Однако он мог, как и всегда, оставить все это в прошлом. Прошлое принадлежит только прошлому, а тот, кто идет вперед и оглядывается на него, роняя горькие слезы, на самом-то деле лишь стоит на месте.
Змея в груди Бьерна вдруг окаменела, став тяжелой и горячей, она больше не двигалась, не стремилась вперед. Она просто замерла, словно лишилась всех своих сил и атаковать больше не могла. А одновременно с этим ощущение распрямления его самого стало еще сильнее. Это чувствовалось так странно, так необычно. Как когда ноги немеют, и для того, чтобы разогнать кровь, нужно встать на них, хоть они и кажутся такими ватными, такими застывшими и непослушными, такими чужими. Боже, столько лет я жил в этом мраке, сведенный судорогой своего отчаяния! И мне даже в голову не приходило попытаться встать!
— И в заключение я думаю о том, что в сущности, все сложилось именно так, как и должно было сложиться. Потому что каждый получил ровно столько, сколько заслужил, а меру им отмерил Иртан. Ведь только он знает, кто из нас и чего стоит, и никому больше не дано знать этого.
С каждым словом Бьерна змея становилась все тяжелее и тяжелее, словно весила целые тонны, и когда он закончил говорить, она вдруг рассыпалась в прах. Бьерн резко вздрогнул, выкатив глаза и дыша так, словно до этого задерживал дыхание в течение, по крайней мере, часов. В груди было легко, так легко, словно крылья выросли за спиной, совсем как у Тьярда, словно невыносимый груз давления свалился прочь с его плеч, словно ничего из того, что случилось с ним за последний месяц, да даже за последние десять лет, ничего этого не было. И остался лишь он, вот точно такой же, как тогда, когда смотрел на залитую солнцем фигуру Лейва и любовался каждой веснушкой на его худом носу, каждым движением его длинных, словно у щенка, пяток.
— Бьерн? — раздался неуверенный голос Кирха над его головой.
Бьерн не ответил ему. Он сейчас и не смог бы ему ответить. Глотая воздух громадными глотками, он дышал, так, как не дышал уже много лет, дышал каждой частичкой своего тела. Сил у него было мало, словно он только что оправился после долгой тяжелой болезни, однако чувствовал он себя уже гораздо лучше: крепким, цельным, наконец-то освободившимся.
Он осторожно поднял свою больную руку и взглянул на нее. И вот тогда выдохнул и рассмеялся, рассмеялся по-настоящему. Кожа больше не выглядела цветной или нездоровой, нет. Не было на ней ни пятен, ни свечения, ни пульсации, ни чужой злой воли, оплетающей кости. Была только ладонь, и из-под краешка рукава торчал маленький черный хвостик. Бьерн осторожно отдернул рукав и охнул. На коже, вплавленная прямо внутрь мяса, теперь была татуировка, не такая, как те, что украшали его грудь, — эта казалась частью его тела, узором, что подходил Бьерну как никакой другой. Схематичная черная змея извивалась по его руке вверх, и Бьерн был готов поспорить, что ее голова с огненными глазами лежит прямо возле его сердца.
