Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина (читать книги полные .txt) 📗

Мари уже была на ногах, хотя еще только-только рассвело. Сидела за накрытым к завтраку столом в столовой, куда он вышел, освежившись. От горячего ароматного напитка — настоящий кофе, а не цикорий! — шел удивительный аромат, булочки были настолько свежими и мягкими, что завтрак показался сущей амброзией. Тем паче, что Мари на удивление Андрея была любезна и мила. Она ни слова не сказала о том, что ждала его до самого утра и не ложилась, как обычно упрекала его в подобные утра, ничуть не стесняясь компаньонки, разделяющей с ними трапезу. Только говорила о том, как великолепен был парад давешний, как красив был император, как несколько разочаровал ее город.

— Одна надежда, что нынешняя прогулка развеет мое первоначальное неприятие. Вы ведь помните о ней, Андрей Павлович? — спросила, улыбаясь легко, хотя в душе ее пылал огонь ярости. — Вы обещались мне давеча на приеме.

Хотелось взять эту чашку с кофе и запустить в него, пачкая его светлый мундир темными пятнами. Ее служанка, полячка, что взяла Мари к себе в услужение еще в землях Варшавского герцогства, уже успела рассказать ей, что от одежд полковника по возвращении шел слабый аромат женских духов.

Нет, вряд ли бы не выветрился флер туалетной воды тех женщин, с которыми на прошлом приеме танцевал Андрей. Да и как можно было пропахнуть настолько за время вальсов, в которых он кружил этих некрасивых носатых mesdemoiselles и mesdames, что так и кружили вокруг русских офицеров. Ах, как же это по-прежнему больно — понимать, что другая целовала эти губы, гладила его широкие плечи и спину, получала то удовольствие, которое Мари до сих пор помнила каждой клеточкой своего тела!

— Разумеется, я помню, — кивнул он. — Будьте готовы после первого часа. И одна просьба к вам, Мари. Вы позволите?

Она была готова на все, что угодно ради него, конечно же, она позволила.

— Прошу вас, дайте понять Василию Андреевичу свое несвободное положение. Иначе может выйти конфуз, а разве надобен он вам, Мари? Он полагает, что вы не замужем. Непозволительное заблуждение для него.

— Я тоже полагаю себя свободной от обязательств по отношению к господину Арндту, — не могла не заметить Мари. — Я вольна располагать собой по своему разумению.

— Вы понимаете, Мари, о чем я веду речь, — отрезал Андрей. — Вы вольны полагать о себе, что вашей душе угодно, но перед Господом вы по-прежнему принадлежите господину Арндту. Если вы позволите мне, я бы сам развеял заблуждение ротмистра.

— Мне это безразлично, — пожала плечами Мари. — Вы же понимаете…

А потом поспешила переменить тему разговора, видя, как Андрей сдвигает брови, как набегает тень недовольства на его лицо. Снова заговорила об отвлеченном — о предстоящем выходе в магазинчики и лавки, в кофейни, в сады Тюильри, в музеи. Вела себя совсем как тогда, когда носила под сердцем его ребенка, и они точно так же завтракали вместе, беседуя, словно женаты уже не первый год. Когда не заканчивался каждый разговор ссорой, когда он более тепло и с заботой относился к ней. Когда он был к ней привязан узами более крепкими, чем чувство долга по отношению к той девочке, которую он по-прежнему видел в ней.

И первые дни в Париже все так и было. Словно оба затаились на время, внимательно наблюдая друг за другом и старательно сохраняя нейтралитет.

Как и обещал Андрей, они вместе посетили сады Тюильри, были в Лувре, где осматривали картины и статуи, те, что собственным рескриптом защитил Александр, великодушно сохраняя все богатства города французам, не допуская разграбления. О, как же она любила те моменты, когда она, опираясь на его локоть, шла по дорожкам великолепного рая ранней зелени в Тюильри или когда сидела в двуколке плечом плечу к нему! На него часто смотрели француженки, кто-то искоса, пряча взгляд за веером или за краешком эшарпа, кто-то прямо и смело, но, несмотря на то, что Андрей отвечал некоторым вежливым кивком, она радовалась тому, что именно с ней он идет под руку. Он ее!

Мари, как могла, хранила это хрупкое равновесие, что установилось меж ними в те дни. Но все же позволила себе короткую шпильку, уколовшую его. Они были в Музеуме натуральной истории [518] в тот день, осматривали различных животных в знаменитом в Париже зверинце. У загонов со львом и львицей смотритель зверинца поспешил рассказать русским посетителям удивительную историю, случившуюся в этих стенах.

— …львица, неизвестно от чего, совершенно ослепла и несколько лет никакими лекарствами не могли ей помочь. В сие время нечаянным каким-то случаем вбежала к ней в перегородку здешнего смотрителя собака и бросилась тотчас лизать ей глаза, да представят себе это господа офицеры! — говорил смотритель внимательным слушателям. — Думали мы, львица порвет животное, но нет! Сие произвело такое чудесное действие, что львица через несколько суток открыла глаза и получила прежнее зрение! С того времени благодарная львица не отпускает от себя ни на шаг собаку и прежде ничего не начинает есть, пока собака на глазах ее не насытится. Несколько уже раз покушались разлучить их, но ужаснейший ее рев принуждал оставить при ней собаку. Истина в каждом слове, господа офицеры. В каждом слове!

— Удивительно! — восхитился ротмистр Бурмин. — Такая признательность и преданность!

— Увы, — едко заметила Мари, старательно не глядя на Андрея. — Людям не свойственно то даже в меньшей мере. Особенно женской половине…

— Ужели вы так о собственной персоне отзываетесь нелестно, — усмехнулся Кузаков тут же. Андрей же молчал, только напряглась рука, на которой лежали пальцы Мари.

— Оттого и отзываюсь, что ведаю сама о том. Кто бы сказал правду, как не тот, кто лучше всего ведает ее? — и Кузаков с легким поклоном улыбается какой-то странной улыбкой ее словам, а Бурмин тут же принимается спорить, утверждая, что очаровательным созданиям можно простить все.

— И даже предательство? Даже если эта очаровательная особа растопчет вашу душу, обманет и предаст вас, когда предпочтет ласки другого? — подняла брови, якобы удивляясь его словам Мари. — И тогда — простить? А вы, Андрей Павлович, что думаете вы? Простить ли особе за ее очарование и красоту измену и коварство? Довольно ли этих даров, чтобы забыть обо всем, что составляет сущное мужчины? Честь, имя, достоинство…

— Мы неоднократно обсуждали, ma cousine, с вами этот вопрос, если вы припоминаете, — ответил Андрей равнодушно. — И вы осведомлены о том, что я думаю по этому поводу. Когда от чаши откалывается кусок, его уже никак не прикрепить обратно. Нет такого средства, увы…

— Ну, как же, Андрей Павлович, — возразил ему Бурмин. — А как же чинят сии неприятности? Как-то же правят, бывает, я сам видел то.

— Бывает, — не стал спорить Андрей. — Но трещина, господа… трещину уже никак не скрыть. И даже если нанести слой краски поверх, пытаясь скрыть недоразумение, всякий раз глядя на этот предмет, ты будешь думать, что под тем все та же трещина… она не видна глазу, но она там. Никуда не делась, увы. И удовольствия от вида будет порчено. Voila tout [519].

В Пале-Рояле, правда, Марии не так понравилось, как она предполагала. Да, сад был прекрасен, как и описывала ей мадам Элиза в разговоре о Париже — аллеи из раскидистых каштанов, великолепные красочные цветники. Да, лавки в рядах торговых поражали разнообразием товаров, расцветками тканей и удивительной красотой аксессуаров. И она вольна была пользоваться добротой Андрея, который вместе с ней заходил в лавки и сдержанно скучал, пока выбирала что-то, отбивая у нее своим видом — равнодушный и явно скучающий — охоту к покупкам. Бурмин, старающийся следовать за полковником и его кузиной на прогулках по Парижу, пытался унять ее недовольство, замечая это, но к чему были ей комплименты и угодливая болтовня конногвардейца?

— Быть может, вы завершите покупки вместе с мадам вашей компаньонкой? — предложил Андрей уже в третьей лавке. — Полагаю, что наша компания не подходит для сего действа.