Всерьез (ЛП) - Холл Алексис (читаем полную версию книг бесплатно txt, fb2) 📗

И я улыбнулся в ответ так же нерешительно.

— Договорились.

После чего мы опять замолчали, пока я сражался со своей невероятно банальной, но абсолютно необходимой просьбой. Это ведь должно быть так просто, но почему-то не было. Я же без всякого стыда вымаливал у него самые разнообразные издевательства и самое разнообразное снисхождение, но вся моя уязвимость сексуального толка, которую я демонстрировал перед ним, не шла ни в какое сравнение с посиделками на крыльце вместе с Тоби и с признанием того, что мне хотелось – что мне требовалось – получить от него.

Он подтолкнул меня плечом.

— Что ты хотел, Лори?

Я набрал в грудь воздуха.

— Твой номер телефона?

— Не вопрос. И пришли мне смс-ку, чтоб у меня твой тоже был. — Он каким-то образом умудрился произнести это как самую нормальную вещь. Словно мы и не припозднились на несколько месяцев.

Я вытащил телефон из кармана и добавил Тоби в список контактов. Послал ему свою визитку.

А затем достал связку ключей от дома и снял с нее тот, что раньше принадлежал Роберту. Когда он наконец-то съехал, я повесил сюда его ключ, чтобы не потерять, а убрать потом руки так и не дошли. Сперва виной всему оказалась сентиментальность — хотя бы здесь мы все еще были вместе, два ключа, прижатые друг к другу на кольце брелка — а потом апатия. Я протянул ключ Тоби.

— Вот что я хотел тебе дать. — У него округлились глаза.

— Господи, Лори.

— Больше никаких порогов, ладно? Приходи, когда хочешь, дома я или нет.

— Серьезно?

Я кивнул.

— И с этим я тоже опоздал на несколько недель.

Он приподнял бедра, выудил из кармана свои ключи и добавил к ним мой, где тот растворился среди других кусочков жизни Тоби.

— И что я получу, когда умрет другой член моей семьи?

— Попрошу тебя стать моим мужем.

— Не смешно, Лори. — Оно и не было, и было, как иногда происходит только с ужасными событиями. Тоби вытянулся и поцеловал меня, целомудренно и немного грустно. — Спасибо.

— Теперь зайдешь?

— Да.

Я оставил его на диване, где он в чем-то смотрелся словно посторонний человек в своем траурном костюме, и принес чай и горячий тост с маслом, потому что не знал, что еще я могу для него сделать.

По части скорби Тоби оказался куда умудренней жизнью, чем я. Самому мне еще ни разу не пришлось терять действительно любимых людей. Мои родители не были близки со своими родителями, поэтому все смерти бабушек и дедушек для меня прошли как довольно абстрактные события. И хотя, конечно, уход отца и матери я буду однажды оплакивать, наши с ними отношения всегда строились на формальностях и привычках, любви через моральный долг и полном взаимном непонимании.

Странно, как некоторые поколения кажутся невозможно от тебя далекими, а другие — совсем нет. Я оправдал ожидания родителей по стольким пунктам, но тем не менее нашелся один, где не смог, и никогда не смог бы. Они ни разу меня не укорили. И где-то, наверное, было бы проще, выскажи они хоть какие-то упреки, потому что тогда у меня бы появилась причина их недолюбливать.

Внезапно вспомнился один из моих дней рождения — двадцать второй? двадцать третий? — когда я сломался, не выдержав молчания: «Почему вы никогда о нем не спрашиваете?»

На секунду мать как будто смутилась, и не из-за вопроса, а потому что я повысил голос.

— Я не знала, что тебе этого хочется, — был ее ответ. И после этого в конце каждого телефонного разговора она неизменно добавляла: — А как Роберт?

На что я всегда мог сказать лишь:

— Хорошо.

И главная ирония и вселенская жестокость состояла в том, что по всем статьям Роберт проходил как идеальный — привлекательный, образованный, воспитанный, амбициозный, располагающий к себе — если б не тот факт, что он был мужчиной. Все прелести цивилизованности, достатка и завидной партии ничего не значили. Потому что он никогда не смог бы дать мне детей. И, когда мы были вместе, не мог на мне жениться.

Что подумают родители, если я однажды представлю им Тоби?

И как же это унизительно — так отвратительно, столько малодушия — дожить до тридцати семи лет и до сих пор бояться разочаровать их.

Я сидел на полу, привалившись головой к колену Тоби, пока он вяло жевал тост и пил чай. Я не знал, что сказать, как утешить. Знал только, что ему больно, и облегчить эту боль было не в моих силах.

Конечно, в больнице тоже хватало боли и потери, но там я служил всего лишь проводником. Здесь же совсем другое дело. Здесь для меня не нашлось роли, за которой можно спрятаться. Здесь существовали только нагота и бессилие любви.

— А знаешь, в чем самый стрем? — Он отложил в сторону почти нетронутую тарелку, но чай оставил, вцепившись в кружку так сильно, что на ладонях проступили пятна розового и белого.

— Скажи.

— Деда никто не любил, кроме меня. Он вообще был довольно ужасным человеком.

Не знаю, как это и понимать, но, возможно, для Тоби было легче перебирать плохие воспоминания, а не хорошие.

— Это не слишком похоже на то, что ты рассказывал.

— Не, со мной он был хорошим, но его дочь, в смысле моя бабушка, прадеда ненавидит — то есть ненавидела — потому что он очень строго обращался с ней в детстве. Бил и все такое. Не специально чтобы поиздеваться, нет, просто его самого таким вырастили.

— А тебя он… — Я не знал, как закончить этот вопрос и что делать с ответом.

— Нет, ты что. Никогда. Меня — нет.

По телу прокатилось облегчение, и я почувствовал себя лицемером. Как сильно я реагировал при мысли о том, что другие люди могли ранить Тоби, и как заметно слабее, когда это было моих рук дело.

Он невидяще разглядывал чай.

— Бабушка очень рано вышла замуж, только чтобы сбежать от него, и потом не подпускала его к маме, когда та родилась. Но когда она — мама, в смысле — забеременела, и ее выгнали из дома, дед вдруг оказался тут как тут. Ей помогал, со мной возился. Он надевал такую… переноску, которую цепляешь к груди, и везде меня таскал, как обезьянку.

Я вытянул руку и отлепил пальцы Тоби от кружки. Он не возражал, когда я забрал ее и отставил в сторону, просто схватился вместо этого за мою ладонь.

— Люди меняются. В этом нет ничего плохого или странного.

— Ну да, наверное. Ему сделали операцию где-то в шестидесятых или семидесятых. Его ранило под Дюнкерком, и шрапнель попала в сердце, так что тогда один доктор специально приехал аж из Штатов, чтобы ее вытащить. Часов девять заняло где-то, а у деда остался такой огромный шрамище через всю спину и грудь. Все думали, что он умрет. Мама считает, что его именно это и изменило.

— Разве важно, что?

Пару секунд он молчал, а затем пожал плечами:

— Нет, наверное. Сейчас уж точно.

Я и не представлял, что видеть Тоби в этом состоянии — таким неуверенным и печальным — окажется настолько трудно, но он все равно оставался моим мальчиком, моим Тоби, все равно был полон света. Его фигура так и представлялась на каком-нибудь кладбище — черное пятнышко под серым небом. И в тот момент мне следовало стоять рядом. Он не должен был оплакивать прадеда в одиночестве. Я ненавидел себя за то, как его подвел.

— Плохое обращение с другими не меняет того факта, что тебя он любил.

— Нет, я знаю. Просто… — пальцы Тоби сжали мои — …как-то одиноко получается.

Я сглотнул, и вина, стыд, боль и любовь переплелись внутри, словно мочалка из проволоки, до такой степени, что даже не знал, как все это вынести или удержать в себе.

— То есть обычно, — продолжал тем временем Тоби, — любовь, утрата и вся остальная херь распределяются на всех, но сейчас, кроме меня, никого нет. Дед всю мою жизнь был рядом, всегда поддерживал. И как, блин, мне сделать, чтобы это значило достаточно?

Я прижался к ноге Тоби, удачно спрятав лицо в сгибе его колена, и постарался дать ему какой-то ответ.

— Ты скорбишь, и помнишь, и живешь.

Кажется, голос меня выдал, потому что его свободная рука зарылась мне в волосы и чуть потянула на себя, словно он хотел, чтоб я на него посмотрел.