Семь Замков Морского Царя (Романы, рассказы) - Рэй Жан (читаемые книги читать .txt) 📗
К счастью, ему было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться выключателя.
Яркий холодный свет сразу же залил вестибюль.
«К счастью…»
Причем здесь «к счастью»? Ах, да, дело в том, что свет никогда не покидал его, тогда как он смутно представлял, что его покинуло нечто важное.
Он открыл наружную дверь; улица простиралась перед ним, пустынная и молчаливая; голубоватый туман местами освещали фонари.
В глубине, на углу тупичка, находилось небольшое кафе, в котором Перренцу никогда не приходилось бывать. Он решил заглянуть в него, немного выпить, поболтать с посетителями, угостить кого-нибудь. Но окно заведения было темным; вероятно, кабаре уже закрылось.
Он подумал, что на улице может появиться прохожий, у которого он сможет узнать время — только для того, чтобы услышать человеческий голос.
Но прохожий не появлялся.
Совсем недавно шел дождь, и довольно сильный, потому что он только что слышал бормотание воды в водосточных трубах.
Дождь уже прекратился; мокрые камни мостовой блестели в свете фонарей, водосточные трубы замолчали, хотя сейчас он с удовольствием услышал бы их упрямую болтовню.
Может быть, дождь снова пойдет?
Перренц с надеждой посмотрел на небо. Его заволокли низкие сплошные облака, не оставив ни одного промежутка, в который можно было бы увидеть блеск звезды. Тем не менее, сверху не упало ни одной капли дождя.
Ощущение отсутствия усилилось и приняло материальный облик: вокруг него пропали звуки.
Конечно, он жил в унылом и мрачно-спокойном пригороде, но на протяжении дня — а иногда и ночью — здесь можно было услышать разнообразные, характерные именно для этой части города, звуки. Ведь даже на кладбище никогда не господствует абсолютная тишина — там можно услышать шум листвы тополей, а ветер заставляет звенеть, как колокольчики, фарфоровые цветы на могилах.
Только что у себя в кабинете он громко разговаривал с самим собой. Это было на самом деле? Или же его голос звучал только у него в голове, был всего лишь мыслью?
Он машинально нажал кнопку электрического звонка сбоку от двери, рассчитывая, что ничего не услышит. Нет, звонок громко задребезжал внутри, и Перренц понял, что хотел услышать не этот механический шум, а живые звуки, хотя бы шум ветра или падающих капель дождя.
Войдя в холл, он быстро накинул плащ, надел шляпу и вышел, захлопнув за собой дверь и даже не выключив свет.
Ему нужно было бродить ночью по улицам, видеть скользящие мимо него тени запоздавших прохожих — или грабителей, — слышать хриплую песню пьяницы, видеть, как шторы за окнами окрашиваются в розовый цвет, когда за ними загораются лампочки…
Потом, хотя и очень нескоро, он окажется в центре города, где всегда можно найти открытое всю ночь заведение, готовое гостеприимно открыть перед ним свои двери.
Немного впереди на улице находился мост, вернее, небольшой металлический мостик, гремевший и стонавший под ногами прохожих.
Перренц подумал, что ему будет приятно услышать громкую жалобу его опор.
Как ни странно, они даже не дрогнули под весом мужчины.
Улицы открывались перед ним, темные, с мрачными окнами, в которых не светился ни один ночник, с погашенными над дверями лампочками.
«К счастью…»
Да, к счастью уличные фонари продолжали свое одинокое дежурство.
Чтобы попасть в центр города, нужно было пересечь старый монастырский луг, заросший травой пустырь, после которого начиналась бесконечно длинная, тянущаяся в безнадежность улица, совершенно прямая, вполне способная служить эталоном расстояния, так как она была длиной ровно в километр.
Перренц не чувствовал ни сил, ни мужества, необходимого, чтобы пройти ее; поэтому он устремился в поперечные улицы, едва ему знакомые, стараясь придерживаться общего направления к центру. Он порядком запутался, обходя несколько небольших скверов и окончательно сбился с пути в лабиринте узких извилистых переулков.
Ему показалось, что ночь стала сгущаться вокруг него — вероятно, из-за резко уменьшившегося количества уличных фонарей. Он мог не смотреть на окна домов, мимо которых проходил — они оставались темными, уснувшими или пустыми.
Он подумал, что после исчезнувших звуков его теперь оставлял свет.
Внезапно он замер на месте, и его взгляд остановился на пятне желтого света, лежавшем на мостовой.
Свет, резкий и наглый, падал на мостовую из высокого узкого окна, без штор и занавесок.
Перренц глубоко вздохнул и повернул назад.
Он знал.
Он решил, что знает, почему звуки и свет пропали, вернее, отказались служить ему, и воспринял это знание как данность.
Это явление было первым лицом смерти.
Тем не менее, ему не было страшно. Он всегда представлял смерть как бесконечный сон без снов, как своего рода тяжелый наркоз, из которого плоть не может вернуться к жизни.
Он решительными шагами направился домой, словно человек, спешащий на свидание, на которое нельзя опаздывать.
Он направлялся к дому, где, может быть, все еще горел свет.
Подойдя к мостику, он остановился. Он увидел перед собой символ: мост, ведущий к другому берегу.
Неподвижная вода ручья олицетворяла мрак. Вода, в которой находят смерть утонувшие.
Он не боялся, смерть давно не пугала его.
Он боялся только другого берега.
Он находился за пределами смерти.
Окно, освещенное яростным огнем, было окном в его комнату, в которой, сорок лет назад, он убил двух старушек, и их деньги послужили основой его будущего капитала.
Формула
(La formule)
В углу черной доски была написана знаменитая формула Эйнштейна:
Е = mc2… Энергия, масса, скорость.
Ленглейд никогда не испытывал восхищения этой формулой; он даже удивлялся, почему Ньютон не нашел ее за два века до творца теории относительности.
Но рядом с ней он увидел еще одну формулу:
Радикал n ничего не обозначал и смысла в нем было не больше, чем в вопросительном знаке. Странный коэффициент Chr, то есть Хронос или Время, деленный на бесконечность, не соответствовал никакому дифференциальному члену.
Тем не менее, формула была написана на доске и выглядела насмешкой над математическим чудом, которое смертный похитил у Бога.
Но дело было не в этом. Кто написал ее на черной доске? Никто не входил в рабочий кабинет Ленглейда за исключением миссис Плюмидж, служанки, появлявшейся здесь с недовольным видом, так как ей приходилось подниматься по крутой лестнице, что крайне отрицательно сказывалось на ее астме.
Как раз сейчас она вошла, не постучавшись, и остановилась, опираясь на стол и пытаясь справиться с дыханием.
— Ох, мое сердце… Мои легкие… Я сейчас умру, и вы будете виноваты в этом! Почему вы не работаете в одной из комнат первого этажа? Там их достаточно! Я больше не буду подниматься сюда, я отказываюсь от этого места… Это слишком высоко для меня… Я умру, поднимаясь сюда, сколько раз повторять вам…
Она поставила поднос с чаем и гренками на столик.
— Подумать только, ведь у вас есть столовая, в которой сам лорд-мэр обедал бы с удовольствием, а вы упорно пьете чай в этой мансарде. Наверное, правы те, кто считает, что вы немного не в себе…
— Что, про меня говорят, что я свихнулся? — спросил Лендглейд, засмеявшись.
— И я скажу вам, что они правы, в особенности те, кто знает, что вы забираетесь так же высоко, как петух на колокольне, совершенно не будучи обязанным это делать.
За много лет работы миссис Плюмидж заслужила право говорить все, что она думает, и она широко пользовалась этой привилегией.
— Кто-нибудь заходил сюда в мое отсутствие? — поинтересовался Лендглейд.
