Девять (СИ) - Сенников Андрей (книга жизни .txt) 📗
Леха слабо сучил ногами. Он лежал с закрытыми глазами, прижимая руки к животу. Голос Дикого доносился слабо, издалека. Воздух еще не слишком хорошо просачивался в легкие, и радужные пятна плавали под веками. Жесткая пыльная трава колола щеку и лезла в ухо.
— Так не делается, родной, — расслышал Леха более отчетливо, — Ты ж не чушкан какой, а я тем более. Чё ты ерепенишься? В залупу полез, дурачок. Тут пройти осталось — хрен да маленько…
Леха открыл глаза. Бенино лицо висело над ним, как щербатая луна. Страхолюдный он все-таки. Как с ним бабы спят, чертом косматым…
— Как же, «маленько», — сказал Леха. Злость испарилась, оставив привычную ко всему покорность. Он не был бойцом. Все его немногочисленные битвы остались в прошлом. Обижаться и свирепеть было роскошью для него непозволительной. Леха вздохнул осторожно, прислушиваясь к себе. Где-то на середине вдоха невидимое острое колено надавило на живот. Лёха выдохнул. Могло быть и хуже. — Идем, идем. Семь километров прошли давно. Где твоя деревня!? Заблудимся, к такой-то матери…
— Ха! — сказал Дикой и хлопнул Лёху по плечу, — А еще художником был… Это верст до Каранаково семь, а верста-то поболее километра будет… раза в два… Так что скоро уже. Вот и сверток, налево…
— Это почему это — «налево»? — упрямился Леха, поднимаясь на ноги. Колени подрагивали. Дорога налево от развилки выглядела куда более заброшенной, чем прямопуток. Идти туда не хотелось. И даже не потому, что устал, а вертелась в голове какая-то паскудная мыслишка, что-то нехорошее, связанное с этой деревенькой. Вот, как бабка сказала: «Каранаково», так и свербело что-то и скребло на душе, а что? Леха никак не мог сообразить. Доцент опять же рассказывал нехорошее что-то… За ходьбой, суетой, и уж тем более на привале, смутное беспокойство отступило в тенёк, но осталось, словно грязно-серая проплешина льда на склоне глубокого оврага поздней весной. Не враз угадаешь что это, а холодком несет…
— Потому, — отвечал между тем Дикой, поднимая свой скарб и пристраивая штангу на плече, — Потому, милый, что карты читать — уметь надо, и на местности ориентироваться. Пропадешь здесь иначе…
— Ну и что?
— А то! Балдоха на юго-западе, север там. Нам по карте от этих, — Беня махнул рукой в сторону поверженной ими в смятение деревеньки, — Чуть к востоку, а стало быть, тут — налево…
— Ну, может быть…
По мнению Лёхи, север тут ничем не отличался от запада или юга. Кой хер тут разберешь, где что? Лес кругом, неба толком не видать…
Дикой рассмеялся, дребезжащим смехом.
— Что ты булькаешь, дурилка картонная! — сказал он сквозь смех. — Ты электростанцию нашу бери, и айда. Стоять особо некогда, скоро темнеть начнет, а нам обратно выйти, на большак, надо засветло.
Дикой зашагал, увлекая за собой Лёху.
— Ты если не знаешь, то я знаю, — говорил он на ходу, не оборачиваясь, — Я тайгу потоптал — ого! Каранаковых таких повидал — будь здоров! Деревня в тайге — штука хитрая. Если помирает, то помирает долго, со скрипом… И в таких вот умирающих деревнях, люди живут годами. Их как бы и нету вовсе, а они есть… И живут себе и хлеб жуют, и что самое приятное — самогон гонят.
— Всё соврала, старая! — сказал в спину напарника Леха, — По злобе соврала, запутывает…
— Опять же, бегут из города отдельные всякие… Найдут такую деревеньку и живут себе потихоньку. Хозяйство держат, пасеки… А пчелы — это медовуха. Сечешь!? Им то и хорошо, что на бумаге их как бы нету совсем. Начальство не заедает… Дороги, какие к ним, зарастают потихоньку… Участковые не ездят. Сами себе они там, по каким хотят законам… и на хер им твоя цивилизация не нужна!..
Дикой остановился: дорога раздваивалась еще раз. Оба ответвления походили на тропки, по которым и телега еле-еле проедет. Лес подступил к колеям, усыпанным старой хвоей и листвой, вплотную. Здесь было сумрачно и прохладно. Тонкий комариный писк висел над дорогой, обещая скорые проблемы. Леха передернул плечами. Правая ветка, — прямая, — метров через двадцать от развилки густо заросла кустарником и угадывалась, только потому, что деревья были здесь вырублены. Левая — почище, но в густой тени. Кроны деревьев сходились над ней, почти полностью перекрывая свет.
Дикой свернул налево и прибавил шаг.
Кое-где пробивались солнечные лучи, но уже золотисто-багровые, предзакатные. Они пронзали серо-зеленую тень копьями умирающего света. Идти становилось все тяжелее: много травы, старых обломанных веток. Хвоя пружинила под ногами, шаги заглушал казенный шелест брезентушных штанов, да сопение пешеходов. Леха выдохся. Волны тяжелого равнодушия накатывали все чаще и чаще. Он не обращал внимания на окружающее и не заметил, что Дикой перестал нести околесицу и вообще замолчал, хотя поначалу подбадривал напарника то обещаниями целой цистерны самогона, то еще одной курицей, то скорым отдыхом. Леха оставался безучастным, силы быстро уходили, причем только на то, чтобы держаться на ногах, а необходимость их переставлять начинала казаться непосильной. Аккумулятор повис гирей в немеющих руках, вытянувшихся, как у обезьяны. Кусты цеплялись за одежду, за ворот сыпались колючая труха.
Потом дорога кончилась.
Дикой объявил привал. Покурили, примостившись в каких-то лопухах, папоротнике. Молчали. Дикой — тяжело, а Леха обессилено. Разговаривать не хотелось. Какие тут разговоры…
Дальше Дикой попер без дороги, с хряском и кряканьем врубаясь в непонятную, но цепкую растительность. Леха волочился следом, спотыкаясь от грубых рывков кабеля. Он сипел, кряхтел и булькал, как дырявый чайник. Мир сузился до размеров спины Дикого — грязно-зеленой, мятой энцефалитки, рассеченной ремнем прибора, с безобразным наростом вещевого мешка. Несколько раз обходили буреломы — серо-белые нагромождения мертвых деревьев. На дне очередного оврага, наткнулись на родник.
Покурили еще, запивая ледяной водой тошнотворный привкус дрянного табака.
Леха уже знал, что они заблудились и до ночи никуда не выберутся. Когда Дикой стащил с шеи прибор и зашвырнул его вместе со штангой в папоротники, Леха подумал, что, возможно, они не выберутся никогда. Мысль оставила совершенно равнодушным, куда большее оживление Леха испытал оттого, что ему не надо больше нести аккумулятор. У него даже шаг стал шире, спина распрямилась, нет-нет, а с губ то и дело срывалось почти музыкальное мурлыканье. Дикой косился через плечо, и только кожа туже обтягивала скулы. Он не пытался ориентироваться, просто ломил, как секач с налитыми кровью глазами.
Солнце село, невидимый, отгорел закат, густые синие сумерки залегли меж деревьев. Беня Крик ничего не понимал. Он заблудился?! Он?!! Да не может этого быть! Не поверит он в это ни в жисть! И не заставит его ничто: ни тайга, ни ехидная бабка, ни опускающаяся ночь, ни натруженные ноги, ни этот мешок с говном на хвосте. Нате! Выкусите!..
Потом Беня услышал за спиной странный звук. Такой издавала бы ворона, каркающая с полным клювом воды. Озадаченный Беня обернулся.
Леха смеялся.
Он содрогался и раскачивался тщедушным телом, одна рука описывала замысловатые круги в попытках опереться о ближайшее дерево, а другая, корявым пальцем указывала куда-то вниз, под ноги. В траве смутно белело… Дикой шагнул поближе и увидел мятую пачку «Беломора» и два окурка. Не узнать характерный прикус на гильзе одного, почти вдавленного в землю Беня не мог. Часа три назад, Дикой, по привычке выдавив в земле ямку каблуком, погасил замусоленный «бычок».
Леха постанывал, истерически взвизгивая, втягивая воздух короткими сосущими всхлипами. Он не замечал закипающей ярости напарника, мятой пачки, которую бросил сам на каком-то из перекуров и собственного смеха. Он хотел сказать, что не хочет стать «растением»… Он давно смирился с мыслью, что рано или поздно выпивка его доконает, но никак не предполагал, что таким образом. Он хотел сказать всё это Дикому, в его дурацкую рожу почти первобытного существа не способного вообразить ничего, что нельзя облапать, сожрать, подсунуть под зад, избить или трахнуть. Хотел объяснить, но стоило открыть рот, как новый приступ смеха душил очередную попытку.
