Девять (СИ) - Сенников Андрей (книга жизни .txt) 📗
— Ага, прибегал какой-то педик. Ретивый очень…
— И вы? — внутри Горохова что-то мелко задрожало, серая муть перед глазами поплыла черными хлопьями. Он попробовал повернуть голову, окружающее сдвинулось, оставляя за собой инверсионный след из тысяч копий себя. Бука принялся рваться назад, в сторону камня…
— Едальник ему своротили! Вот, что мы… Ты дед это, чего надумал? Люську будешь? Если будешь, то давай два стольника, пиво кончается…
— Нет, — сказал Горохов, задыхаясь от волны оглушительного зловония, накатившей в спину, — Я… я не люблю общественных уборных…
— Что-о-о-о?!!
Небо разорвалось с пушечным грохотом, берег вздыбился, жаром опалило спину. Сухо защёлкали угли в костре, подобно винтовочным выстрелам. Бука рванулся, пальцы Горохова разжались. Он начал поворачиваться через левое плечо к стриженному, но его ударили сзади под правое колено. Горохов ощутил мгновенную вспышку боли, и её багровые яростные искры ударили в голову. Горохов начал было запрокидываться, всё ещё поворачиваясь, вскидывая левую руку вверх. Серебристая бита с красными полосами опустилась на предплечье. Хрустнули кости. Горохов зарычал, но не от боли… Он видел, стриженый лениво замахивается для нового удара, но несерьёзного — добить и… не успевает. Правый кулак Горохова с хряском вломился стриженному в лицо. Тот запрокинулся, выронив биту, колени подкосились, ладони с хлопком вбили в рот рвущийся крик, между пальцев толчком выбросило кровяные брызги. Горохов довернулся на носке, ловя равновесие, попутно перехватывая биту здоровой рукой, — в виски молотило с оттягом: «Бей! Бей! Бей!» — и правой, стремительно немеющей ногой, наотмашь, словно плетью хлестанул стриженного по шее.
Повернулся, левая рука висела. Бука загнал тощего в кусты, жутко щелкая челюстями. Путаясь в тальнике, «спортивный костюм» пытался отмахнуться второй битой, но для замаха не хватало места. Куда делась девчонка, Горохов не заметил, сверху на него падала распластанная тень. Он бездумно вскинул руку с битой вперед-вверх, навстречу тёмной массе. Раздался изумлённый клёкот, полёт прервался. Герой-любовник рухнул на колени перед Гороховым, зажимая руками горло, судорожно втягивая воздух, и завалился набок, головой к костру. Гениталии стремительно съеживались, словно слизняк прятался под подол майки, оставляя на бедре влажный след.
Горохова передёрнуло от омерзения. Запахло палёным волосом. Шевелюра полуголого дымно кудрявилась в опасной близости к кострищу.
«Бей! Бей! Бей!»
Горохов ударил. Здоровой ногой, в живот. И ещё, пинком вздымая тело в воздух, отбрасывая его от костра, к воде. Нагнал, приволакивая правую ногу, и ударил ещё раз, мыском, метя в пах. Попал в твёрдое. Копчик. Тело выгнуло дугой. Горохов подбросил в руке биту, перехватывая поудобнее.
«Бей! Бей! Бей!»
Чёрная вода впереди волновалась и жадно лизала подмытый бережок…
«Бей! Бей! Бей!»
Порывы горячего ветра обжигали лицо…
«Бей! Бей! Бей!»
И в тени противоположного берега грузно копошилось что-то…
…пожалуйста, ну, пожалуйста…
Горохов занёс биту.
Дяденька, не убивайте, пожалуйста…
Дяденька, это не мы! Нас тогда не было, мы скажем кто…
Не убивайте, пожалуйста, хотите, я вам всё сделаю, только не убивайте…
Рвануло за левое бедро. Горохов отмахнулся битой, попал, лапнул, нащупывая прореху в штанах, глубокие вмятины от зубов и… понял, что жалобный речитатив звучит сейчас и обращён к нему. Секунды застыли. Это он — дяденька. Он… — не убивайте… Это его умоляет девичий голос насмерть перепуганного существа на макушке Чёртова камня…
Разве он убивает?
Убивает!?
Время двинулось. Вернулись краски. Закатное солнце брызнуло в Ломжинку желтизной и охрой. Звуки поплыли в вязком воздухе, пока ещё невнятные, словно кто-то раскручивал диск проигрывателя…
Он увидел, как Бука
…Укусил! Его Бука?! Укусил?!..
кружась, отлетает к камню, грузно ударяется о подножие и замирает.
Горохов завыл. В штанине стало горячо, липко, нога подломилась. Он упал, словно из него выдернули стержень, приподнялся на руках и торопливо пополз к собаке, волоча по земле бёдра, изливая на землю гнев, боль и отчаяние вместе с кровью…
И выл…
Через год Яму засыпали.
Спилили деревья, вытянули стволы наверх трелёвочными тракторами. Полтора месяца над Ямой стоял визг пил, и висело едва заметное облако древесной пыли. А потом пошли «КАМАЗы». Тяжко переваливаясь через трамвайное полотно, харкая в небо черными выхлопами, они разворачивались на расчищенной площадке у края лога и сбрасывали груз вниз. Тяжёлые грейдеры, осторожно ползая по краю, уплотняли грунт широкими гусеницами, толкая перед собой земляные валы…
Ещё через год, когда условная судимость Горохова уже подходила к концу, а русло Ломжинки обложили плитами, на месте Ямы началось строительство жилого микрорайона. Всякий раз, выходя на лоджию, он с удивлением смотрел на кирпичные коробки там, где совсем недавно курчавилась шапка зелёной пены. Стоял подолгу, думая о людях, что приедут жить в эти дома, зажигать огни, ссориться, мириться, делать, рожать и воспитывать детей, отмечать праздники и забываться тяжёлыми снами после долгого рабочего дня…
Он думал о многотонной толще прошитой фундаментными сваями до самого дна.
О бесчисленных подпорках, поддерживающих фасад человеческого Я, глубоко врытых в темноту неведомого.
Он думал о Кельче-Улун.
И о Яме, которую всегда будет носить с собой.
И каждый…
А потом Бука, который всё так же любил Конфуция и иносказания Лао-Цзы, Бука с седыми кончиками мохнатых ушей, осторожной, старческой походкой приходил и садился рядом. Горохов прикасался ладонью к тёплой лобастой голове и начинал думать о том, что, возможно, в мире есть добро, кроме человеческого.
Через шесть месяцев после заселения фасад одного из домов в Яме дал трещину.
