Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Несмотря на то, что начал я довольно спокойным тоном, к концу монолога меня всё-таки сорвало на крик. Видимо, моя гневная речь произвела впечатление на постановщика, поскольку у последнего загорелись глаза.
— Это было великолепно! Сколько эмоций! Синьор Фосфоринелли, вот это то, что нам нужно для вашей роли во втором действии. Запомните это состояние.
— Да пожалуйста, мне не сложно. Сказали бы сразу, что нужны эмоции, я бы не ломал голову.
— Нужно ещё раз отрепетировать патетическую сцену с пантомимой. Синьор Фосфоринелли, вы знаете какие-либо стихи, в которых страсть достигает своего пика?
— Да, конечно, — ответил я, вспоминая, что бы это могло быть.
Неожиданно вспомнились стихи Маяковского, которые я частенько почитывал в юные годы и которые идеально соответствовали моему теперешнему настроению. Вот их-то я и зачитаю.
— Вы не против, если я буду читать по-русски?
— Читайте на любом языке, ведь главное не слова, а создание образа.
Я вышел на середину сцены, наступив пару раз на проклятую юбку, в которой я путался, и поставленным высоким голосом начал вещать:
— В скверах, где харкает туберкулёз…
Хореограф и костюмер восторженно слушали непонятные и незнакомые им стихи с матерными словами, которые я не стеснялся употреблять на репетиции, зная, что никто не поймёт.
Вскоре я вошёл во вкус и ещё более громко и агрессивно продолжил своё выступление:
— Вам! Проживающим за оргией оргию! Имеющим ванную и тёплый клозет!..
Закончил я свою гневную тираду следующим, воззрившись в центральную ложу и, указывая рукой на воображаемого зрителя, провозгласил:
— Эй, небо! Снимите шляпу! Я иду!
— Браво! Брависсимо, синьор Фосфоринелли! — воскликнул маэстро Альджебри, неожиданно возникший в той же самой ложе с фонарём в руке.
— Маэстро?! — у меня от удивления глаза на лоб полезли.
Стало жутко стыдно представать в таком виде пред светлые очи дальнего предка своей возлюбленной. На что я был похож в тот момент, оставалось лишь догадываться.
В голове возникла нелепая картина: костлявая девица-анорексичка с татуировкой и манерами неотесанного мужика в потрёпанном платье с дурацким кринолином декламирует стихи «певца мировой революции». Хоть бы композитору в голову не пришло запомнить и перевести, иначе меня ждут большие неприятности.
— Не удивляйтесь, Алессандро. Я попросил уважаемого синьора Сальтарелли порепетировать с вами дополнительно. И решил проследить, каковы ваши успехи в искусстве изменения положения тела в пространстве, — усмехнулся композитор-математик, в очередной раз невероятно порадовавший меня своим научно-техническим подходом к делу.
Домой я пришёл совсем разбитый и сразу рухнул в кресло, почти забыв про запланированный скандал.
Но только я с наслаждением бросил свои больные кости в мягкие объятия кресла, как в дверях гостиной появилась Доменика в зелёном бархатном халате.
— Салют, маэстро, — с усмешкой поприветствовал я её. — У меня радостная новость. Я сегодня дебютировал в роли принцессы Жвачки и даже победил злодея Риккардио, освободив Снежного Короля.
— Что за бред? Жевательная резинка это же жуткая дрянь, которую нельзя есть принцессам! Так отец говорил. А ты… Ты перегрелся на мартовском солнце, не иначе! — возмутилась моя суровая Музища.
— Конечно, я же «зайтовский марц», как изволили выразиться ваше величество, — продолжал издеваться я.
— За что ты так со мной, любимый? — её слова ранили меня в самое сердце. Действительно, за что?
— Извини. Накипело, — угрюмо пробурчал я.
— Я вижу, ты задержался. Но не переживай, поначалу всегда трудно.
Да, сразу видно, что ты никогда не работала в театре, подумал я. Но ничего не сказал.
— Когда планируешь грандиозное шоу со скандалом?
— Увы, прямо сейчас, любимый, — с грустью сообщила Доменика, и я сразу понял, в чём дело, увидев, как донна Катарина спускается по лестнице, и решил действовать.
— Нет, Доменико! Я не могу! — я картинно схватился за голову. — Это переходит все границы!
— Прости, Алессандро, — со страдальческим видом ответила Доменика. — Но ты должен знать. Я люблю тебя больше жизни! Я не могу без тебя!
— А я не могу переступить свои принципы! Я ради них отказался от карьеры в Капелле и готов отказаться от любви!
— Ты не любишь меня? Да? — уже со слезами на глазах воскликнула Доменика.
— Люблю, но как брата! Ведь ты такой же мужчина, как я. Понимаешь, Доменико? — я вскочил с кресла, собираясь уйти.
— Не понимаю! — с этими словами Доменика опустилась на колени и схватила меня за руку. — О, Алессандро! Я… Хочу тебя!
— Не смеши меня, поющий лис. Эти слова бессмысленны. Твоя плоть не может испытывать желание, поскольку лишена этой возможности. Да и как ты себе это представляешь?
— Ах, Алессандро, ну почему ты такой глупый? Я хочу почувствовать тебя!
О, небо! Ведь я был абсолютно уверен в искренности её слов! Как же мне хотелось прямо сейчас обнять её, сжимать в нежных объятиях, а затем сделать то, чего хотели мы оба. Но я сдержался, ибо в противном случае наш план бы провалился на месте.
— Нет! Это ужасно! Ты спятил, брат? Да я лучше в монастырь уйду, чем буду с парнем!
— Но, Алессандро! — искренне изображая рыдания, воскликнула Доменика.
— Я всё сказал. Пока!
Надо сказать, я успел хлопнуть дверью, не дожидаясь, пока донна Катарина успеет что-либо сказать. Тем лучше. Не будет неприятных разговоров.
Итак, оставив Доменике записку с адресом, я благополучно съехал в местную гостиницу, где планировал жить до самой премьеры. Что будет дальше — посмотрим.
Комментарий к Глава 33. Дополнительная репетиция и мнимый скандал Принцесса Бубльгум (Жвачка, Боннибэлл); Риккардио; Снежный Король – персонажи из м/ф “Время приключений”
====== Глава 34. Катарсис и покаяние ======
Внимание! Насколько известно, богослужения в Колизее не проводились до 1740 года.
Так что это авторский ляп.
В самом конце Великого поста «виртуозы» Сикстинской Капеллы участвовали в скорбном, заупокойном богослужении, проводившемся в Колизее и посвящённом памяти невинных жертв гладиаторских боёв. Вход был свободным для всех молящихся, поэтому я беспрепятственно мог посетить этот памятник античной архитектуры, который в моё время являлся музеем.
Развалины амфитеатра Флавиев, казавшиеся белоснежными из-за палящего весеннего солнца, не произвели на меня того грандиозно-ужасающего впечатления, в отличие от крошечного и бездарно спроектированного храма Пифии, который до сих пор внушал мне необъяснимый страх. Песчаный ветер, буйствовавший за пределами Колизея, свистел, как миллионы североамериканских сусликов — сипло, но мощно.
Одетые в белые одеяния хористы выстроились на верхних ярусах амфитеатра, простой народ же толпился на нижних, окружавших заросший сорняками ров. К последним теперь относился и я, с грустью и тоской вспоминая свои золотые дни в хоре Капеллы. О, как же мне хотелось оказаться вновь с ними, взойти на верхний ярус и слиться с этим чистейшим потоком — голосом и душой — в одно невероятно прекрасное песнопение, мощным сигналом уходящее прямо в небеса:
Miserere mei, Deus: secundum magnam misericordiam tuam…*
Внезапно в памяти возник один эпизод из моей старой жизни, когда я, наверное единственный раз за несколько лет, случайно зашёл в Казанский собор во время литургии.
На часах было около десяти тридцати, в полумраке горели сотни свечей, но не таких, как в Сикстинской Капелле. Более тёплым и родным был этот свет. Воцарилась таинственная тишина, и хор начал петь херувимскую песнь Бахметьева. Тихие, неприметные секунды проникали в душу, словно поток магнитного поля, и не оставляли равнодушными никого. Что-то ёкнуло в моём чёрством, каменном сердце. Я не смог сдержать слёз и, как подстреленный олень, пал на колени: во мне впервые загорелся огонь раскаяния за свои поступки.
