Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Синьор Спинози проводил меня на второй этаж, где находилась спальня Антонино. Постучавшись, я услышал следующее:
— Прочь, злобные фурии из царства Аида! Не мешайте мне думать о Лете!
Похоже, сопранист впечатлился очередной оперой на античную тематику, подумал я и осторожно заглянул в комнату. Антонино с полностью отрешённым видом сидел в пустой бочке. Вместо одежды на нём было какое-то жалкое подобие греческого хитона, сделанное, по-видимому, из старой простыни.
— Привет, Антонино, — как можно более дружелюбно поприветствовал я сопраниста. — Помнишь морского ежа с балалайкой?
Но Тонино ничего не отвечал. Он бредил. На полке рядом с бочкой я заметил опрокинутый пузырёк, из которого вытекала странного вида жидкость. Нет сомнения, бедняга глушил навязчивые идеи опиумом.
Поняв, что добиться адекватного ответа от Спинози будет невозможно, я собрался уже было уходить, как вдруг взгляд мой упал на портрет, валяющийся на подушке. На портрете была изображена юная девушка в пышном платье, с чёрными кудрями и острым носом. Лицо её казалось непропорциональным, правый глаз её был больше левого, а над правой бровью красовалась бородавка.
Послушайте, кого-то эта девушка мне напоминает… На оборотной стороне портрета была надпись: «Антонина Спинози. Автопортрет». В какой-то момент я ощутил дежа вю, которое было прервано пронзительным криком с первого этажа:
— Джузеппе! Старый ты козёл, иди ужинать!!!
Весь последующий вечер я провёл в «тягостных раздумьях»…
====== Глава 31. «Флорентийский пинок» и смена профессии ======
Прошло больше месяца с того момента, как меня занесло в прошлое. За это время много чего произошло: начиная моим неожиданным дебютом в качестве солиста Сикстинской Капеллы и заканчивая столь же неожиданным увольнением, унизительным послушанием и неудачной попыткой отыскать хоть что-то или кого-то, связывающего меня с будущим.
Вот уже месяц как я, дитя информационной эпохи, человек, проживший двадцать три года в мире техники и новых технологий, нахожусь в дремучем восемнадцатом веке, где нет ни Интернета, ни компьютеров, ни телефонов, ни, элементарно, даже водопровода. Я чувствовал себя Робинзоном Крузо, всеми силами пытающимся привыкнуть к суровым реалиям нетронутой прогрессом среды. Только вместо верного друга Пятницы помогает мне в этом дорогая подруга по имени Воскресенье*.
Не знаю, как бы я выжил в таких условиях, я бы, наверное, сошёл с ума, если бы не Доменика, моя печальная муза. Я искренне восхищён той выдержкой и стоическим подходом, с которым эта прекрасная женщина относилась к непростой жизненной ситуации.
Почти двадцать пять лет под чужим именем, в чужой семье, в закрытых мужских коллективах, коими являлись как хор Капеллы, так и Неаполитанская Консерватория*. Именно в последней, по словам Доменики, ей привили трудолюбие, терпение и склонность к здоровому аскетизму. А также осторожность, скрытность, кучу неврозов и проблемы со сном. Об этом как-то раз зашла речь после утреннего урока.
— Мы жили на втором этаже, специально выделенном для «виртуозов». Нас было четверо в комнате: Алессандро Прести и ещё двое мальчиков. И я. Несмотря на то, что все трое перенесли операцию, и за учениками осуществлялся строжайший контроль, я всё равно боялась засыпать по ночам: вдруг кто-то из них ради интереса захочет посмотреть?..
«…И намазать лицо зубной пастой», промелькнуло у меня в голове: я вспомнил замечательную традицию из летних лагерей, в которых тоже умудрился побывать в школьные годы, пока родители не сочли это плохой идеей, заметив, что после перестройки «пионерские» лагеря заметно испортились в плане дисциплины.
— Хорошо, но каким образом тебе удалось не выдать тайны? — этот вопрос до сих пор не давал мне покоя. — Ведь вы раздевались и умывались перед сном?
— По одиночке за занавеской. Одно из правил Консерватории запрещает ученикам обнажаться в присутствии друг друга, ибо это «мерзко пред глазами Господа»*. Более того, рубашки и панталоны из грубой шерсти запрещено снимать даже летом. О, как это было ужасно! Колючая ткань натирала мою чувствительную кожу до крови, но любые жалобы игнорировались. Помню, был очень жаркий июльский день, и один мальчик из нашей комнаты надел форменный подрясник и стихарь прямо на голое тело. Воспитатель заметил и высек его прутьями…
— Зверство какое-то, — возмутился я. — Надеюсь, тебя не наказывали?
— Было дело, — усмехнулась моя «поющая лисичка». — Мы втроём воровали персики из столовой. Один раз застукали, и досталось всем.
— Да уж, наверное условия там были ещё те, — вздохнул я, вспоминая добрым словом своё «золотое» детство.
Да, у меня не было дорогих игрушек и предметов роскоши, да, я ездил в музыкальную школу и спортивную секцию на метро, а на обед мы часто ели одну картошку. Но у меня было самое ценное — свобода. Сделал уроки, и ты сам себе царь — хочешь, с ребятами во дворе играй, хочешь, смотри любимые мультики по телевизору. И никаких тебе запретов и поручений, разве что забрать младшую сестру из детсада, а затем из школы или помочь ей с уроками. Но это меня ничуть не напрягало. Придут из института родители (тогда ещё — доцент Фосфорин и аспирантка Франко-Фосфорина) и, если нет занятий в вечернее время, идём на прогулку, а затем все вместе смотрим кино или слушаем музыку на аудиокассетах. На выходных — обязательно поход в музей или театр, а летом — в парк, за город или на дачу. И так несколько лет подряд. Но потом вдруг всё сломалось. Потому что сломался я.
— Всё-таки я не совсем понимаю одну вещь, — наконец спросил я. — Пока дети маленькие, особой разницы между мальчиками и девочками особо не наблюдается. Но как же… прости, не хочу показаться грубым. Как же особенности, которые с возрастом появляются у девушек? Сразу скажу, дабы не вызывать подозрений: подобные вещи я узнал исключительно от сестёр.
— Никак. По настоянию донны Катарины, с двенадцати лет я стала затягивать грудь полотняной тряпкой, а скудное питание и постоянный стресс сделали своё дело: я стала девушкой только к шестнадцати годам. Тогда же произошёл тот ужасный случай… о котором пока не готова рассказать.
Шла третья неделя Великого поста. Что происходило в это время в Капелле, я узнавал только со слов Доменики и братьев Альджебри. Стефано к этому времени уже «оттаял» и более не злился на меня, видимо, осознав, что собирался сделать глупость, и теперь мы с ним по-прежнему были друзьями. Собственно, вот что он мне и рассказал:
— Адольфо Ратти, как сообщил кто-то из его знакомых, после изгнания из Капеллы устроился петь в церкви на окраине Рима, а Джустино Цанцара после Пасхи вынужден будет жениться на его сестре, которая носит под сердцем дитя от этого безалаберного фальцетиста.
— Флавио, — продолжил рассказ Карло, — лишившись сильных союзников, пока что приостановил свою вредительскую деятельность и полностью переключился на младшего брата. Теперь он вымещает злость на нём, всячески ругая парня и награждая подзатыльниками по всем поводам и без повода, а весь хор теперь защищает «маленького Микелино».
Что касается нашего совместного досуга, то здесь ситуация сложилась совсем не так, как я ожидал. Оказалось, что похожая игра существует во Флоренции аж с четырнадцатого века и носит название «кальчо» (по-итальянски — пинок), чего я, к величайшему своему стыду, не знал. Об этом мне рассказал маэстро Альджебри, когда я зашёл к ним домой вернуть учебники. Маэстро жил и работал во Флоренции несколько лет, там и познакомился с игрой и даже сам принимал участие.
— Кальчо известен с середины четырнадцатого века. Однако в текущем столетии начался медленный спад его популярности. А зря. Это весьма интересная игра, в которую я сам не прочь бы сыграть, тряхнуть стариной, так сказать, если бы не проблемы со здоровьем.
— Не могли бы вы подробнее рассказать? Каковы правила? Сколько игроков?
— Расскажу, что помню. Команда состоит из двадцати семи человек. Пятнадцать Innanzi, Corridori или, иными словами, нападающие, делятся на три группы по пятеро в каждой: левые, центральные и правые. Также в команде пятеро Sconciatori — полузащитников, четверо Datori Indietro — помощников защитников и трое защитников — Datori Innanzi. Команда преследует единственную цель — забить противнику в ворота максимальное количество мячей любым способом.
