Слепой боец - Горишняя Юлия (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Он был каждым из четырнадцати кораблей, идущих на юг. Их скрипом, рысканиями, влажным пятном течи «Жителя фьордов», изношенными кожаными манжетами в весельных портах однодеревки Кормайсов, которые захлестывала вода. Человеком на этих кораблях он не был — о нет. Это наваждение касалось только штевней, и килей, и палубных настилов, и бортов.
Быть этими кораблями получалось много легче, чем Гэвином, сыном Гэвира. Чтобы быть Гэвином, требовалось ходить, дышать, помнить, — а не просто, покорствуя рулю и парусу, бить штевнем по волне. Нужно было чувствовать боль от своей злости и обиды, — потому что ведь и злость тоже, а не только обида обжигает того, кто носит ее в себе. И главное, нужно было думать о будущем, — о том, что ему, Гэвину, делать в этом будущем. Вот что оказывалось мучительнее всего. И не потому, что он ничего не мог придумать, — а потому, что мог придумать слишком много. Стоило только приотворить дверь воспоминанию о том, что все-таки он Гэвин, сын Гэвира, а не плавучие деревяшки, — мысли врывались дерущейся и орущей гурьбой, и все они были невероятно ярки, натуральны, полны смакуемых подробностей, и каждая дергала в свою сторону, и каждая напрочь исключала множество других. И в результате ни одну он так и не смог додумать до конца.
Ох, каких только мыслей не было среди этих, недодуманных. В тот день на Кажвеле броня правил и разума все же расплавилась на нем и стекла на землю, Гэвин шагнул прочь из этой никчемной лужицы и не заметил этого.
Больше он не сдерживался и не загонял себя в «имо рэйк киннит», как в тюрьму, — и если бы какая-нибудь случайность, наконец-то толкнув его, позволила бы ему почувствовать хоть какой-то из своих порывов оформленным до конца, остановить этот порыв было бы уже нечему. Страшно быть рядом с таким человеком. Но самому быть таким человеком — еще страшней.
И потому Гэвин — наверное, не своей волей, а волею того неразумного и мудрого, что незаметно для человека всегда живет в нем, — то и дело ускользал к тому, чтобы быть четырнадцатью кораблями, идущими на юг.
Он был ими всю эту ночь, и ночь была очень длинна.
Вскоре после рассвета «Крепконосая» вскрикнула, и Метка ее вскрикнула тоже. Гэвин, прищурив глаза на этот скрип, вынул ее из ларца, чтобы рассмотреть. Трещину на знаках мачты он увидел сразу, а потом и пробоину. «Я так и знал», — обычно говорит людям злорадно-приятное чувство, пришедшее к нему тогда. Ради этого ему пришлось вернуться на Сиквэ. И вернуться к Гэвину, сыну Гэвира. Он даже представил себе лицо Хюсмера, каким оно должно быть сейчас. Что-то в этом лице было такое, отчего Гэвину захотелось его ударить.
То есть ему почти захотелось, но прежде, чем до этого успело дойти, он уже думал о «Крепконосой».
Маленький упрямый дятел. Немного прямоваты линии кормы, отчего она теряет в скорости, особенно на кормовой качке; очень не любит струи следов от идущих впереди — сразу начинает рыскать с курса; зато быстро поворачивает. Все ее раны и приключения, о которых Гэвин слышал когда-нибудь, мигом пронеслись у него в уме.
Очень уж неожиданно все получилось, и у пробоины слишком четкие очертания. Похоже на таран, но не таран. Никто не таранит вот так, с носа, — потому что почти верный промах. И форма пробоины не та.
Потом он догадался насчет остатков полосы задержки, и на мгновение лицо его изуродовала усмешка.
Значит, конец маленькому дятлу. Гэвин медленно стиснул Метку в кулаке. До него дошло насчет кайянского берега неподалеку и острова Мона, глядящего на всю эту картину. Но он не желал представлять, что бы он сам делал сейчас на месте бывших своих капитанов. Ему не было до этого никакого дела. Он опять уплывал от самого себя туда, на юг, в те корабли.
Но почему-то из них больше всего чувствовалась ему «Крепконосая» с ее пробоиной в левой скуле и с мачтой, нелепо болтающейся с правого борта, едва держащейся на отщепе. Потом ее, похоже, отрубили, освобождая корабль. Метка все еще была у Гэвина в правом кулаке. Его ладонь и пальцы чувствовали скользкие подтеки, расползающиеся по ней, и потому Гэвин знал, что происходит с кораблем. Маленький упрямый дятел. И — прилив.
Он ничего не мог с собой поделать. Он слишком любил корабли.
Он был «Крепконосой» все то время, покуда прилив ломал ей скулу, и потом бревно, на котором она «висела», уперлось в доски, какими заложена носовая оконечность — неудобное место, если там скопится вода, и прилив перестал поднимать однодеревку, поднимая только волны, а потом вода вдруг хлынула в нее через борта, и «Крепконосая», перекосившись направо, ухнула вниз, и ребра ее треснули, высвободив бревно из своего захвата, — и еще через несколько мгновений умирание корабля наконец прекратилось.
Она уходила все глубже и глубже, и скользкие слои плесени покрывали Метку один за другим. Дно, наверное, было каменистым, и, столкнувшись с ним, она сломала несколько ребер, уже в последний раз. Потом Гэвин снова оказался на Сиквэ, в каюте своего собственного корабля, а не в душе чужого. Сидел на двух штуках гезитского тонкого сукна (будущие наряды кому-то на свадьбу… во всяком случае для этого они предназначались когда-то); а рядом, еще на чем-то — единственное место, где удавалось поставить более-менее ровно, — ларец с Метками. И обнаружил неожиданно, что от слишком длинной недвижной позы в повороте и его тоже словно насадили боком на кол. «Вот так-так, — подумал он. — Уже разваливаюсь». Здоровье в его глазах было незаметным и само собой разумеющимся, а слабость — чем-то вроде преступления. Отчего он резко повернулся (кол у него в боку от этого движения словно сломался, войдя в поясницу одним обломком и под ребра — другим) и одновременно услышал какое-то странное изменение в мире вокруг.
Это изменение не было рассветом — он знал, что сейчас рассвет, потому что знал, что у берега Моны сейчас прилив. И это не были волны, покачивающие «Дубовый Борт», — волны были уже довольно давно.
Запах. Свежий морской воздух, который задувало в щель над дверью.
Южный ветер.
Потянувшись вперед, Гэвин накрыл крышкой жирник, а потом — так же левой рукой — закрыл и ларец, уже в темноте.
Потом он полез наружу, и было это очень здорово похоже на то, как выползает волк из своего логовища, переливаясь прямо из движения, которым он ползет, в движение, которым потягивается, — потому как в логове ему потянуться негде.
Несколько мгновений Гэвин жмурился на утренний прекрасный свет, закинув голову, — шею тоже ломило. Заметил, что Метка все еще у него в руке. Где-то совсем рядом морская дева оглушительно хлопнула по воде хвостом. С неба вопили поморники. За кормой у корабля, на террасе бухточки, обнаженной отливом, явственно слышались людские шаги; а еще дальше — голоса. Шаги — это не сторожа, потому что сторожа возле носовой сходни, а голоса — это люди, благополучно спавшие эту ночь, в отличие от сторожа и от своего капитана, и шаги (Гэвин не прислушивался, но он просто очень хорошо знал эти шаги) — это Пойг.
Все еще опираясь локтями на крышу своей каюты, Гэвин повернулся налево, где беспечально вставало солнце. Мрачный Пойг, почесывающий бороду, оказался у него перед глазами довольно-таки неожиданно для себя — тот побаивался даже, вдруг придется напоминать Гэвину, что вот-вот пойдет прилив.
Остановившись, он зачесался еще энергичнее — больше от растерянности. Потом, все еще морщась, опустил руку, — вздохнул, разглаживая вздохом бороду и выражение лица, — и заложил обе ладони за пояс, плотно расставив ноги на скрипучем розовом песке. Они с Пойгом были сейчас на таком расстоянии друг от друга, что можно не повышать голос, разговаривая.
— Хорошее нынче утро, Пойг, — сказал Гэвин. Ему казалось, что он сто лет не слышал, как кричат поморники.
(«Ясное нынче утро, Пойг». Эти слова имеют несколько значений для моряка.)
— К полудню, я думаю, уже заоблачнеет, — сказал Пойг. — Ветер.
— Да, пожалуй, — согласился Гэвин. — Это он вовремя переменился. Как раз для нас. Поворачиваем пройтись еще раз вдоль побережья.
