День Святого Никогда - Фарб Антон (смотреть онлайн бесплатно книга .txt) 📗
Если вдуматься, то это было одним из признаков нового времени. Раньше приступы патриотизма среди столичных кабатчиков происходили крайне редко и носили спорадический характер, ибо в Столице Метрополии такое поведение издавна считалось признаком провинциальной неотесанности и попросту дурным тоном. Теперь же на каждом шагу появлялись украшенные коринфскими портиками греческие таверны, лубочные русские пельменные, карикатурные английские пабы и шумные итальянские пиццерии. Стало модно говорить с акцентом; вернулось давно забытое землячество; над провинциалами больше не потешались… Огюстен как-то вывел из этого целую теорию, предрекая грядущий распад Ойкумены на массу враждующих королевств, и Феликс его высмеял. Это было не первое и не последнее коленце, выкинутое столичной модой (так, например, в позапрошлом году весь высший свет Столицы говорил на ломаной латыни о возрождении величия Рима, а до этого последним писком считалось ввернуть нецензурное словечко в светской беседе, чтобы быть поближе к народу), и что Феликса действительно удивляло, так это то, что нынешний выверт моды задел даже аполитичного Готлиба. Тому теперь для полноты картины не хватало только обрядиться в короткие кожаные шорты на лямках и напялить тирольскую шляпу, как за глаза хохмили о хозяине Янис с братьями. Впрочем, Феликс от критики воздерживался, справедливо полагая, что не стоит критиковать того, кто тебя бесплатно кормит…
Огюстен обычно столовался у одной веселой вдовы, подрабатывающей домашними обедами, и питал в отношении этой вдовы матримониальные намерения (нет-нет, ничего романтического, чистый прагматизм из разряда «стану помирать — некому будет подать стакан воды»), и присутствие на этих обедах заслуженного героя в его планы не входило — а их квартирная хозяйка умела готовить разве что овсяную кашу, да и ту плохо, и поэтому Феликс был вынужден стать дармоедом. А что делать, если Готлиб наотрез отказывался брать с него деньги? Есть ведь где-то надо!
Таким образом Феликс сделался уже вторым, после Бертольда, героем среди завсегдатаев погребка «У Готлиба», что ровно на один шаг приблизило исполнение заветной мечты Готлиба о возвращении былых времен, когда герои в этих стенах чувствовали себя как дома. Правда, прочие герои пока не торопились разделять свой обед с бюргерами, а ужин — с уголовниками, но Готлиб не отчаивался…
За подобными мыслями Феликс как-то незаметно для себя скоротал время до полудня и оторвался от углубленных размышлений обо всем понемножку, когда часы пробили двенадцать. На улице сыпанул мелкий слепой дождик, и Феликс стал смотреть в окно на прыгающие по лужам ноги пешеходов (ибо ничего другого из полуподвала рассмотреть было нельзя). Его собеседник опаздывал, и это было в порядке вещей, так как этот человек ни разу за всю свою жизнь не проявил ни малейших признаков торопливости. Вот и сейчас Феликс надеялся узнать о его приближении по степенной походке, которую тот сохранял в любую погоду, и которая выделила бы его из мельтешения напуганных летним дождиком пешеходов.
Либо его собеседник подъехал к погребку на извозчике, либо Феликс его просто-напросто прозевал, но о его появлении Феликс узнал от Бертольда, который, едва распахнулась дверь, затянул:
— В этот день всем добрым повезло! И хозяин, и батрак, все вместе шествуют в кабак — в День Святого Никогда тощий пьет у жирного в гостях!
Этим куплетом и самодовольной ухмылкой старый пьяница сопровождал начало каждой конспиративной встречи Феликса и Освальда, чем на корню разрушал всю ее конспиративность и здорово бесил Готлиба, который относил «жирного» на свой счет и обижался…
— Добрый день, хозяин, — сказал Освальд.
— Да брось ты в самом деле, какой я тебе хозяин! — возмутился Феликс, пожимая ему руку.
— Самый лучший, — тихо сказал Освальд, присаживаясь. — Теперь таких не выпускают.
Феликс усмехнулся и покачал головой.
— Ну ладно, батрак, — хмыкнул он. — Выкладывай. Как Агнешка?
— Молодцом! — с отечески гордой улыбкой ответил Освальд. — С репетиторами каждый день занимается, чтоб на второй год не остаться. Наверстывает упущенное… Завтра веду ее в зоопарк.
— Опять ты?
— А кто ж еще? Йозеф теперь и по выходным вкалывает, из ратуши не вылезает, весь в делах… Большим начальником стал, по утрам за ним карету казенную присылают! — с энтузиазмом похвалился Освальд и осекся испуганно. — Ну вот… — протянул он извиняющимся тоном. — На дочку, сами понимаете, времени уже не остается… А Ильза совсем сбрендила. Как Агнешка поправилась — так у мамы на радостях крыша и поехала. Она теперь сильно верующая стала…
— Как это — верующая? — не сообразил Феликс.
— А так! В господа нашего Дракона всемилосердного…
— С ума сойти… Ильза?
— Я ж говорю: сбрендила. Из дому без косынки не выходит, все туалеты свои в шкафы позапрятывала, одевается, как серая мышка… Каждое воскресенье — в Храм, на богослужение. А завтра у них вообще какое-то действо намечается, то ли моления коллективные, то ли еще какое непотребство… Вот и приходится мне с Агнешкой гулять. Нет, я не жалуюсь, просто староват я для пеших прогулок, куда мне за такой малявкой угнаться…
— Не брюзжи. Когда вы идете завтра в зоопарк? — деловито уточнил Феликс.
— С утра. Думаю, часам к одиннадцати выберемся.
— Тогда… возле грифоньего вольера? Там же, где в прошлый раз?
— Ладно. Туда, говорят, скоро нового грифона вселят?
— Врут, — уверенно сказал Феликс. — Грифонов больше нет.
После этих слов воцарилось молчание. Рано или поздно, но разговор по душам бывшего хозяина с бывшим слугой обязательно превращался в череду неловких пауз, однако сегодня это случилось слишком скоро, и Феликс стал мучительно подыскивать какие-нибудь слова.
— Я тут принес кое-что, — спас положение Освальд, доставая из-под стола хорошо знакомый Феликсу предмет. — Ильза его выкинуть велела. Мол, не место в нашем доме орудию убийства… Она и кинжалы ваши продать порывалась, только покупателя не нашла…
Феликс открыл футляр и окинул взглядом эсток и дагу.
— Спасибо, Освальд, — сказал он, сжимая в кулаке потрепанные перчатки. — Большое тебе спасибо.
— Чего уж там… — проворчал старый слуга, неожиданно смутившись.
Очередная пауза выросла между ними невидимой стеной. «Все-таки я свинья, — подумал Феликс. — Всю жизнь человека знаю — а сказать ему нечего. Хозяин…»
— Пойду я, — сказал Освальд. — Дел много. Тороплюсь, — неумело соврал он, но Феликс не стал его останавливать.
— Да, конечно… Иди. До завтра?
— До завтра, — подтвердил Освальд, и уже встав, спросил: — А вы-то как? Тяжело небось?
— Раньше — да, — подумав, ответил Феликс, — раньше было тяжело. А теперь… Привык.
— Оно конечно. Поначалу оно завсегда тяжелее всего… — пробормотал себе под нос Освальд и, попрощавшись еще раз, оставил Феликса наедине с его мечом.
Особой сентиментальности по отношению к эстоку Феликс никогда не испытывал (кинжалы — другое дело; кинжалы он собирал, мечом же он работал), но когда эта, надо сказать, весьма лирическая сцена единения героя и меча была грубо нарушена, он почувствовал раздражение.
— Что это? — почти членораздельно спросил Бертольд, нависнув над плечом Феликса и дыхнув ему в ухо перегаром.
— Меч, — сказал Феликс недоуменно.
— А это что? — спросил Бертольд, сгибаясь так стремительно, что Феликс испугался, как бы старик не грохнулся спьяну или, чего похуже, не наблевал бы ему на колени. Но Бертольд падать и блевать не собирался. Вместо этого он довольно ловко, если учесть его возраст и состояние, опустился на четвереньки и принялся копошиться под столом.
Перед глазами Феликса замаячила его лысинка в венчике тонких седых волос; лысинка эта была предметом многих студенческих анекдотов, и Феликс тут же вспомнил старинную байку о том, что-де Бертольд еще до своего путешествия в Китай был то ли монахом (а лысинка на самом деле являлась выбритой тонзурой), то ли крестоносцем из рыцарско-монашеского ордена, что как грибы расплодились сразу после распада королевств и просуществовали вплоть до начала эпохи странствующих героев (а лысина, соответственно, осталась у него после ношения кожаного подшлемника и кольчужного капюшона)… Обе эти версии, придуманные еще в пору студенчества Феликса и Бальтазара, были маловероятны, ибо в случае их правдивости возраст Бертольда колебался бы от одного до полутора столетий. Однако Феликс не мог не признать, что за минувшие годы ни лысинка, ни сам Бертольд нисколько не изменились…
