Минос, царь Крита (СИ) - Назаренко Татьяна (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗
— Надеюсь, боги пошлют тебе такого мужа, который сорвет медную броню с твоего сердца, — сердито отозвался я, — Может, тогда ты поймешь, что сейчас грызет мою печень!
Ариадна хотела было дать суровую отповедь, но спохватилась, закусила губу, боясь быть непочтительной. Некоторое время она молчала, только ее маленькая, твердая грудь высоко вздымалась, а на смуглых щеках медленно бледнели неровные пятна румянца. Я тоже ни слова не произнес, меряя шагами просторные покои. Сейчас мне в них было тесно и душно, несмотря на прохладный ветерок, шевеливший занавеси у входа.
— Отец, — наконец примирительно отозвалась царевна, — прости, я была дерзкой с тобой.
— Полно, дитя мое, — я тоже не стал спорить. — Я позволил страху говорить моими устами, тревоге владеть моим сердцем. Это недостойно царя.
Ариадна рассеянно расправила на коленях богато вышитую юбку. Посмотрела на меня, потом произнесла наставительно:
— Утешься. Ведь сколь ни коварен Эгей, и сколь ни ненавистен ему наш род, но он чтит тех же богов, что и мы. Разве кто-либо поднимет руку на своего гостя, не страшась кары Олимпийцев?
— Да, ты права, моя мудрая дочь, разумением подобная Афине Палладе, — вздохнул я. — Эгей Пандионид — богобоязненный муж.
Боги не дали мне дара предвидеть будущее. Слова Ариадны успокоили меня. Я счел свои страхи напрасными. И мой сын ничего не предчувствовал. Да и не мог он заметить коварства Эгея. Он всегда верил людям.
А потом вдруг вспомнился сон. Я видел его в самом начале восемнадцатого девятилетия, когда возвращался с Дикты.
Мойры. (Первый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)
Сон, показавшийся мне загадочным тогда, а сейчас — такой прозрачный и понятный…
Я бродил в горах. Солнце уже взошло, но все вокруг было подернуто легкой утренней дымкой. На густых миртовых зарослях, чахлой горной травке, кустиками пробивавшейся на давно нехоженой тропе, серых камнях — на всем лежала обильная роса. Я не знал, куда ведет меня эта давно не тревоженная ногами смертного дорога, но шел уверенно.
Потом увидел просторный дом, сложенный из огромных каменных плит. Стены его увивали плети дикого винограда. Ни собаки, ни какой бы то ни было другой живности не бродило вокруг. Тишина стояла такая, что мне стало жутко до холода. И от дома веяло чем-то таинственным, древним. Помнится, однажды на Кикладах я видел полуразрушенный дворец, построенный в незапамятные времена, должно быть, еще титанами. Мной тогда овладело чувство такого же благоговейного трепета. Сейчас я ощущал, что приближаюсь к святыне, запретной для смертных. Но, тем не менее, дерзко шел по усыпанной белым песком дорожке, что вела к дому. Никто не остановил меня.
Я взошел по лестнице и, словно мальчишка, замирая от собственной дерзости, взялся за тяжелое медное кольцо на дубовой, черной от времени двери. Она легко отворилась, словно приглашая меня войти.
Внутри царил полумрак. Стены покрывала роспись — очень старая, как в том дворце. По золотистой охре — черные, тревожно-пронзительные бегущие меандры спирали, скругляющиеся, словно змеи в клубках. Я, было, замер на пороге, но будто кто-то подтолкнул меня в спину, побуждая идти дальше. В путанице переходов и комнат не было никакого порядка, и, проплутав довольно долго, я набрел на большой зал, в центре которого стоял алтарь с огромным медным Лабрисом, откованным, должно быть, титанами в незапамятные времена. А за ним, на каменной скамье у стены, сидели три пожилые женщины в белоснежных одеждах. Множество прялок окружало их, и нити ото всех стекались в руки сутулой пряхи с седеющими волосами. Она сучила сразу мириады нитей — и каждую в отдельности. Те временами сплетались, перепутывались, завязывались в узлы, но веретена ровно крутились у ног старухи. Вторая, самая молодая, похожая на толстую добродушную няньку, держала в руках мерку. Она беспрерывно отмеривала шерсть — то грубую, полную комков навоза и колючек; то тонкую, тщательно промытую и вычесанную, и навязывала на все новые и новые прялки. При этом стоило нити, выбегающей из-под рук ее напарницы, запутаться, она бросала на узел пристальный взгляд. Иной тотчас же распутывала, другие оставляла без внимания. Иногда они сами развязывались, но часто пряжа так и наматывалась на веретена, с узелками. Третья женщина, худая, с резкими, острыми чертами лица, ходила вокруг веретен, нетерпеливо пощелкивая ножницами. Но, как я заметил, обрезала она нити только с дозволения заботливой толстухи. Я понял, что это — три мойры, богини, прядущие наши судьбы. Седая — Клото, толстая — Лахезис, а мрачная — Атропос.
Я почтительно приветствовал древних богинь, но они не обратили на меня внимания. Сестры были всецело заняты изящной золотой прялочкой с солидной мерой белоснежной, тончайшей шерсти. Ровная нить, сбегающая из-под пальцев пряхи, была перекручена с другой, черной и более грубой. И только у самых веретен они разъединялись.
— Не такой жребий был ему отмерен, — произнесла Лахезис, продолжая разговор. Клото тоже покачала головой, соглашаясь.
— Но такова воля Зевса, — хмуря кустистые брови и зловеще щелкая ножницами, произнесла Атропос. — Кто мы такие, чтобы вмешиваться в игры богов?
Сестры расхохотались. "Оно и верно. Мойры не вмешиваются в игры богов. Они сами играют богами", — подумалось мне.
Лахезис взвесила на руке веретено с белой нитью, потом взяла второе. Подумав, сняла с пояса небольшое серебряное зеркало и стала внимательно вглядываться в него. Обе сестры склонились к ней. Некоторое время было тихо, только веретена ровно жужжали в руках Клото.
— Две судьбы плотно переплетены меж собой. И если мы оборвем одну жизнь, то исполнится до конца жребий другого. А если сохраним — то второму, возможно, тогда не пройти пути своего до конца и не обрести того, ради чего он явился в этот мир, — пробормотала, наконец, Лахезис. Атропос заглянула ей через плечо, мрачно сдвинув брови. Вдруг выражение ее лица смягчилось, а потом и вовсе сменилось веселым, хотя и не без злорадства. Она визгливо захохотала. Клото тоже поднялась, посмотрела в зеркало и тоже разразилась низким, грудным хохотом. Лахезис не удержалась и тоже прыснула.
— Знал бы Зевс Громовержец, что будет, если мы исполним его волю! — мечтательно протянула Клото.
— Уже ради этого следует ему подчиниться, — вторила ей Лахезис. — Тот, кто останется жить, не раз путал нити чужих судеб. Да развяжет он узелки на собственной!
— Да будет воля твоя, Зевс Громовержец! Ты мнишь себя властелином мира, но не видишь дальше собственного носа! — женщины опять захохотали.
Атропос вскинула ножницы, лицо ее, только что искаженное злорадным смехом, вдруг стало серьезно и торжественно, и столько завораживающе-величественного было в ее неподвижной фигуре!
— Никто не рождается для вечной жизни, — произнесла она.
— Никому не дано избежать боли, — подхватила Лахезис.
— Ибо без боли не исполнить жребия своего, — завершила Клото.
Атропос быстрым, точным движением перехватила нить, бежавшую с золотой прялочки. Веретено беспомощно упало и покатилось по полу. Второе, потеряв равновесие, зашаталось, упало, сбивая соседей. Пряжа перепуталась, несколько нитей, натянувшись, порвались, но Лахезис все же восстановила порядок.
Клото вздохнула, сняла оставшуюся шерсть. И в руках у нее тотчас появилась новая прялка. Мойра навязала на нее тончайшее, прочесанное руно, которое тотчас стало другим, более грубым.
— Не умри один — не родился бы другой, — произнесла она задумчиво. — Откуда людям знать, что есть благо, и что — зло?
Я проснулся. И понял, что сон — вещий. Но не стал обращаться к мудрым жрецам за толкованием: понял, что виденное мной — тайна, и чем меньше известно людям об этом сне, тем лучше.
Я сам неплохой толкователь…Мне подумалось, что Пасифая скоро умрет родами. Так и случилось. Но сейчас я готов был поручиться: речь шла не о ней! Просто неведомый бог, пославший мне сон, решил предупредить меня о том, что случится через восемь лет!!! Восемь лет — ничтожно малый срок для бессмертных. Что ж до меня, я не мыслил столь далеко, разыскивал смысл вещего сна в сиюминутном.
