Бирит- нарим (СИ) - Медведникова Влада "Emy Olwen" (книги онлайн бесплатно серия .TXT) 📗
Город пропитался запахом гнили. Привкус этот был повсюду, даже в храмах, -- аромат воскурений не мог заглушить его. Дым затягивал небо, клубился, заползал в дом, делал горькой воду и нагонял тоску на сердце. На рыночных площадях толпились люди, и за бесценок отдавали золото, серебро и дорогие ткани, -- лишь бы купить зерна. И то и дело разгорались ссоры, в ход шли ножи и камни, и городской страже не под силу было сохранить покой в Баб-Илу.
"Только это и хорошо сейчас,-- так сказал хозяин, и Ишби не уставал повторять себе его слова. --Убивать можно безнаказанно, никому сейчас нет дела".
Да, можно не останавливаться, выпивать жизнь жертвы вместе с кровью, черпать в этом особую силу... Но все чаще видел Ишби на улицах города тех, к чьим жилам не желал прикасаться. Солнце в их крови горело мутно, скрытое, как и в небе, горьким дымом. Горожане страшились недуга, толпами устремлялись в храмы, читали заклинания, отпугивающие демонов, -- но смерть уже проникла в Баб-Илу, опередив врагов.
Враги пришли из Элама и не первый месяц стояли под стенами города. Ишби иногда поднимался на башню возле северных ворот, смотрел вниз, на войска чужеземцев. Лагерь их с высоты казался игрушечным селением, люди сновали там как муравьи, солнце вспыхивало на щитах и бронзовых бляшках доспехов. Ишби пытался пересчитать колесницы, но каждый раз сбивался со счета. Смотрел на осадные машины, пытаясь угадать, для чего они, -- и не мог понять. И кого ни спрашивал, никто не знал, сколько еще продлится осада, устанут ли чужаки ждать под стенами, ворвутся ли в город, или царь сам распахнет перед ними ворота. Но голод и болезни уже захватили Баб-Илу, а зима все не кончалась, и Ишби чувствовал себя зверем, попавшем в ловушку.
Ишби открыл глаза, когда хозяин вышел во двор. А мгновение спустя и Зу показалась на пороге, -- закутанная с ног до головы в простое покрывало, лишь лицо открыто да кисти рук. Странно было видеть ее такой, -- не украшенную подвесками, кольцами, и ножными браслетами, ступающую бесшумно.
-- Дрался? -- спросил Лабарту. Как и Зу, он снял украшения, а волосы завязал куском ткани, спрятал, чтобы не рассыпались по плечам.
Ишби одернул разорванный рукав, мотнул головой.
-- Нет, убежал от них, но...
Но слишком много таких, слишком часто...
Только теперь заметил, как темно и пусто вокруг: светильники не зажжены, и домашнее тепло и покой утекли из жилища, исчезли, остались лишь кирпичные стены, мертвый дом.
-- Ишби. -- Голос хозяина звучал тихо, но казался спокойным и ровным. -- Возьми печать, палочки для письма и таблички, те, что делал для храма... Мы уходим.
Ишби поспешил в дом, нырнул за дверную завесу, остановился на миг на пороге своей комнаты. Сердце тоскливо заныло, но Ишби лишь крепче сжал зубы, поборол печаль. Раз Лабарту решил уходить, -- стало быть, пора, надо торопиться, и прощаться с жилищем времени нет.
Думал еще несколько лет проживу здесь...
Маленький дом, тесный, всего три года как перебрались сюда, взяли другие имена, преобразились в глазах людей... Рабов не держали, жили втроем и казались соседям семьей не бедствующей, но и не богатой. Но началась осада -- и изменилось все. Как не пытайся, а не может экимму уподобиться человеку, истощенному от голода, страдающему от болезней. Ни раз и ни два уже врывались во двор люди, искали запасы зерна, проклинали и угрожали. Уходили ни с чем, -- не было в этом доме пищи, а чары экимму тушили их пыл.
Но все же -- слишком мы на виду.
Ишби завернул таблички в ткань, и, не думая ни о чем, устремился прочь из дома, к воротам, туда, где ждали его.
2.
Ночная темнота пахла грязью и гарью, липла к коже, словно речная тина. Пронзительными и близкими казались звуки: вой собак, перекличка стражи вдалеке и стон ветра. Но Лабарту не слушал голоса города, закрыл от них свое сердце. Не поднимая глаз, медленно, выводил он строку за строкой, и письмена острыми клиньями врезались в сырую глину.
Дети его сердца молчали. Ишби стоял рядом, держал печать наготове, Зу же сидела, прислонившись к стене, дремала.
И сны ее неразличимы для меня, и чувства неслышны...
Прервался на миг, побоялся, что дрогнет рука от непрошенных мыслей. Но тут же тряхнул головой и вновь принялся за дело.
Он знал эти места. Здесь, возле реки, теснились дома из простого кирпича, узкие улицы петляли, заводя в тупики, и люди опасались ходить в этих краях в одиночку после захода солнца. Шум у причалов не утихал и ночью, и если хочешь затеряться в городе, то разве найдется лучшее место?
...Но не сейчас...
Лабарту протянул руку, и Ишби вложил печать в его ладонь. Резной цилиндр коснулся глины, прокатился по ней, оставил отпечаток: символ Энлиля и имя жреца, повторенные дважды.
-- Готово, -- тихо проговорил Лабарту.
Огня он не зажигал, писал в темноте, и теперь строки казались ему черными всполохами. Невесомой была палочка для письма -- просилась вновь прикоснуться к глине. Лабарту вытер ее о край плаща, спрятал.
-- Высохнет на солнце завтра, -- продолжил он. -- И к вечеру не придется уже прятаться тут, мы...
Он замолк, вслушиваясь в ночь. Ишби тревожно шевельнулся рядом, а Зу вскинулась, в один миг пробудившись ото сна, поднялась на ноги. Жажда была к ней близка, -- движения стали резкими и ломкими, неторопливая плавность ушла.
Но дажеголодее я едва ощущаю.
Порыв ветра ворвался под навес -- словно птица бесшумно пронеслась мимо -- и на землю спрыгнул человек.
Нет, не человек... экимму.
Опустился на колено, руки прижал к груди. Грязный плащ был накинут на плечи, спутанные волосы заслоняли лицо, но Лабарту узнал его. Всех пьющих кровь в городе он знал.
Пришедшего звали Шакету, и он не так давно поселился в Баб-Илу. Но слухи ходили, что он лучше всех знает трущобы и городские окраины, и обличье меняет так часто, что и уследить трудно, -- то разбойником становится, то жрецом Энки, то корабельщиком.
-- Лабарту. -- Шакету говорил еле слышно, словно голосом боялся выдать то, что лежало на сердце. -- Знай, я ухожу отсюда, жить у реки теперь не буду.
-- Я понял тебя. -- Лабарту смотрел на него, но Шакету не поднимал глаз, и руки прижимал к груди, по-прежнему. -- Но если уходишь, потому что боишься, что тесно здесь станет... то незачем -- завтра покину это место.
И без меня слишком тесно здесь. Слишком людно, слишком...
Да, прежде проще всего было затеряться в трущобах, но теперь, когда люди обезумели и из-за крох пищи готовы драться насмерть ... Теперь, сколько ни кутайся в грязные лохмотья, сколько ни касайся чарами встречных, -- трудно остаться незамеченным среди людей, сраженных болезнью и голодом. И чем больше экимму -- тем сложнее скрыться.
-- Незачем, -- повторил Лабарту.
Шакету взглянул на него, быстро, и вновь опустил голову, длинные пряди упали на лицо. Потом заговорил, по-прежнему тихо -- так песок шуршит, высыпаясь из ладоней на землю.
-- Место здесь стало плохое, плохая кровь... Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?
Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.
Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится...Но отчего я должен скрывать, кудаотправлюсь?
-- В храм Мардука, -- сказал Лабарту. Сам не заметил, как протянул руку к табличке, едва не коснулся сырой глины. -- Здесь я лишь на одну ночь.
Шакету кивнул.
-- Тогда простимся здесь. -- Голос его все также шелестел чуть слышно, но смелее стал, легче. -- Я ухожу сейчас.
