Дурак (СИ) - Беляева Дария (онлайн книга без TXT) 📗
— Связь не ловит, — сообщает Офелла. Она с тоской смотрит на экран своего телефона. Ниса прокусывает подушечку пальца, потом размазывает выступившую каплю темной крови о дерево. Я вспоминаю, как она отмечала одежду, которую ей принес потом Грациниан. У них есть связь намного надежнее и древнее мобильной, и это меня немного успокаивает. Офелла смотрит на Нису, как на сумасшедшую, а Ниса только подмигивает ей. Мы продолжаем идти, Ниса периодически отмечает деревья. Я думаю, что если Грациниан в Вечном Городе, чтобы добраться сюда ему потребуется как минимум тринадцать часов на поезде.
Потом я вспоминаю скорость Нисы, пытаюсь сопоставить ее со скоростью поезда, но ни к чему не прихожу. И мы ни к чему не приходим. Когда лес, казалось бы, должен начать расступаться, он только теснее нас окружает.
— Мы совершенно точно потерялись дважды, — говорит Юстиниан. — Безо всякой надежды на то, чтобы даже найти место, где мы потерялись в первый раз.
— Это вообще возможно? — спрашивает Ниса.
— Нет! Это невозможно! Мы ведь идем в верном направлении! Это просто не может быть правдой! Нельзя потеряться, если ты идешь в правильном направлении и никуда не сворачиваешь!
Я знаю, что сейчас все снова начнут ругаться, и от этого мне становится тоскливо. А потом вижу царапины на деревьях. Они странные, не то рисунки, не то буквы неизвестного мне алфавита, не то элементы какого-то орнамента.
— Смотрите! — говорю я. Я больше хочу всех отвлечь, чем правда думаю, что эти странные штуки на деревьях могут нам помочь. С другой стороны, если они здесь, то когда-то здесь был и оставивший их человек.
— Жутковато, — говорит Ниса. И хотя я не замечал в царапинах на деревьях ничего тревожащего, Ниса права. Они не изображают ничего страшного, не покрыты кровью, и в то же время от них исходит неправильное, какое-то расходящееся с реальностью ощущение. Его сложно отследить, но сосредоточившись на нем, сложно выкинуть из головы. Линии, круги, спирали вроде как ими являются, и в то же время не имеют формы. Они тревожаще бессмысленно расположены друг с другом, так что не представляют собой ни картинки, ни надписи. Спирали или то, что могло бы ими быть, уходят в такую глубь, что кажется пространство вокруг них начинает искажаться. Когда я был маленьким, в моде были тетрадки с обложками, на которые нужно было долго смотреть, чтобы увидеть другую картинку. Учительница говорила, что это называется оптическая иллюзия, и от таких штук может болеть голова.
Я говорю:
— Стойте!
— О, вот и примитивное искусство подвезли. И как скоро нас съедят каннибалы?
Я мотаю головой, показывая, что отвечать Юстиниану не буду. Сейчас нужно сосредоточиться на том, как выбраться отсюда. Я знаю, что ответы могут быть неочевидны. Этому меня научили детективы и Атилия, которая прятала мои вещи, когда мы были маленькими. Не всегда нужно быть внимательным, чтобы что-то найти. Иногда нужно быть рассеянным.
— Мы не в музее, Марциан, мы в лесу, и нам нужно отсюда выбираться, желательно до темноты.
— Нет, — говорю я. — Ниса, ты абсолютно права. Это жуткие картинки, значит надо на них посмотреть поглубже.
Юстиниан пожимает плечами, подходит ближе, склоняет голову набок.
— На мой взгляд, работа сырая, хотя при определенных условиях это можно счесть наивным искусством. Впрочем, я бы скорее распознал здесь ментальную дезорганизацию, порождающую специфические повторяющиеся паттерны, и здесь мы снова обнаруживаем фундаментальный вопрос о границах и сущности искусства.
— Ты идиот, — говорит Ниса. И я понимаю, что предотвратить ругань не получилось. Но мне это уже все равно. Я смотрю на судорожное нагромождение спиралей, изогнутые, дающие неожиданные крены линии, дрожащие многоугольники. Я выбираю спирали, потому что спираль уходит в бесконечность, а все бесконечное, это красиво. Я смотрю на нее, склоняю голову набок, как Юстиниан, потому что Юстиниан говорит, что это помогает ему видеть. Еще он говорит, что по-настоящему видишь вещь только посмотрев на нее совсем по-другим углом. Как бы выделив то, что она не есть.
Но спирали, заходящие друг за друга не есть все, они настолько ничему не подобны, что этим и жуткие. Я отхожу подальше, приближаюсь снова, а затем просто замираю, позволяя им плыть перед моими глазами, наслаиваться друг на друга и расходиться. Постепенно линии оживают, после мерного, механического движения, которое происходит из-за устройства моих глаз, спирали начинают крутиться произвольно. Они двигаются судорожно, почти пляшут, потом расплетаются вовсе. Я будто оказываюсь во сне, где двигается то, что двигаться не должно, а вот все, что может наоборот — замирает. Мои друзья стоят совершенно неподвижно, и хотя я знаю, что могу позвать их в любой момент, чувство одиночества вдруг вырывает меня из всего повседневного и простого, из мира логичных вещей.
И я уже не знаю, что могу позвать их. И я остаюсь один на один с тем, что однажды вырезала на дереве чья-то рука, и мне кажется, что это никогда не закончится. Я не могу отвести взгляд и двинуться не могу. Может быть, это такая ловушка? Липкая, как лента, на которой жарким летом собираются мухи. Картинки вдруг начинают двигаться в обратную сторону, будто и во времени они вращаются как-то неправильно, а потом они распадаются, и я судорожно хватаюсь за них, потому что не могу пошевелиться и отвести взгляд, и весь мой мир равняется этим линиями, которые уже и не на дереве вырезаны, а существуют сами по себе.
И перестают существовать.
Они дробятся, делятся, расходятся, распадаются, расплываются, рушатся и тают. Разрушаются, дробятся на отдельные точки, и то же самое происходит с точками, и все эти частицы расходятся тоже, как будто нет ничего неделимого и неразрушимого, а все только пища для этого бесконечного уничтожения. Мне кажется, что и остатки мыслей в моей голове тоже расходятся, и само содержимое моих мыслей — знания, воспоминания, страхи и желания — рассыпается. А это значит, что и сам я тоже умираю. Хуже, чем умираю — расщепляюсь на крохотные частички меня. Я везде, но я ничто, и от этого ощущения я соскальзываю в бездну, глубины у которой нет.
И все, никаких мыслей, только голоса без слов и слова без смысла, и этих точек все больше, их множество, а я хочу только стать нулем.
У точек нет определенного цвета, но они излучают свет в моей предельной черноте, в отсутствии меня самого присутствуют они. И если собрать с неба каждую из них и бросить, как игральные кости, я снова буду существовать. Если только вспомню, что такое существование.
А потом я понимаю: это звезды. Дробление, распад и маленькие точки на ночном небосклоне. Вовсе это были не мои мысли, не мои страхи, не я распадался на части, что хуже даже, чем умереть.
Я целый, я живой, я могу двигаться, я могу говорить.
Я только на секунду почувствовал себя, как бог бесконечно раздробленный в ночном небе, мой безумный бог, который почти ничто. Я слышу, как плачет Ниса.
— Марциан! Марциан, пожалуйста!
— С ним уже бывало такое прежде?
— Он сам не придет в себя, нужно нести его!
— Если бы мы еще знали, куда нести!
Мои глаза больше не смотрят на странные царапины, оставленные кем-то, кто чувствовал моего бога или как мой бог. Мои глаза смотрят на ночное небо. И кто-то, кто не является моими друзьями и не является никем, говорит:
— Смотри за тем, что хочешь обрести. Я приведу тебя ко мне.
Ниса щипает кожу на моем запястье, больно и очень освежающе.
— Ты очнулся? Ты двинулся, Марциан!
Она взволнованно заглядывает мне в лицо: брови у нее нахмурены, губы сжаты до белизны.
— А я был без сознания?
— О, мой дорогой, ты пять часов пялился в одну точку. Мы успели оголодать и потерять надежду.
Я обнаруживаю себя лежащим на холодной траве, поднимаюсь. Мои друзья сидят вокруг меня, волнуются за нас всех.
— Ты впал в кататонический ступор, — говорит Офелла. — Раньше такое было?
— Нет, — отвечаю я. — Раньше такого не было.
