Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ) - Смирнов Владимир (читать книги без сокращений txt) 📗
После поступка хакана Степная Мать начала принимать жертвы у каждого. Шаманы не могли объяснить такого благоволения, некоторые осторожно предрекали большие испытания, но их старались не слушать: кому интересны те, без кого теперь можно обойтись в общении с духами? Степняки обрадовались, начали паломничество к одиноко стоящей в степи скале. Шаманы не унимались, говорили: удачи всегда одинаково, не может её хватить на всех. Если каждому по чуть-чуть, никто не наестся вдосталь. А вот неудачи — всегда с лихвой! При такой неразумной растрате удача может не переломить. А сейчас очень важно, чтобы везло именно хакану, ведь его удача — удача всего племени. Хакан прислушался, выставил охрану у скалы, велел всё жертвенное посвящать только ему, а ритуалы проводить лишь шаманам. Пастухи поворчали, но смирились, терпели мелкие тяготы, лишь бы в целом, в общем всё шло хорошо. Только над шаманами, чего раньше не было, начали в полслова посмеиваться: умудрились-таки, добрались до власти.
Поразмыслить, Шабаю не нужно очень уж много. В конце концов — тому, кто умудрился в степи дожить до тридцати четырёх лет, не сломал себе шею в битвах и — ноги при падении с лошади, дожил до появления внуков — грех жаловаться на неудачу.
Невдалеке от скалы Степной Матери грелись у костра четыре охранника. Завидев Шабая, один встрепенулся, знать — его очередь — встал, поднял копьё, пошёл навстречу. Шабай спешился, снял с лошадки мешок с ягнёнком, аккуратно перекинул на плечо. Нельзя, чтобы перед приношением, жертве был нанесён вред — не вежливо перед духами. Кобылка будто почуяла, сдала назад, охранник деловито взял её за повод, начал гладить, успокаивать, как бы незаметно завистливо осматривать.
— Самая лучшая, — сказал Шабай, почтительно поклонившись. — Для хакана я плохую бы не подсунул.
Охранник закончил осмотр, сокрушённо покачал головой:
— Порода вымрет, если лучших — в жертву Матери.
— Всё лучшее — в жертву: бараны, лошади, люди. Скоро лучшие воины первыми лягут у Бродов. А кто не ляжет, тот недостоин внимания богов и духов. Пусть живут. Не жалко. Родятся новые герои, посрамят нынешних трусов.
Охранник не нашёлся с ответом, видно — сам готовился в первых рядах бить непокорных пахарей, но хакан отправил сторожить святое место. Шабай же поднёс мешок с ягнёнком к очерченному кругу, положил внутрь, посмотрел на скалу.
Отсюда она похожа на свернувшуюся калачиком песчаную змею, припорошенную снегом, замёрзшую и беспомощную. Тысячник, пожив рядом с пахарями, посмеивался над ритуалами собратьев и сейчас приехал скорее из страха — совсем припёрло. Но всё равно интересно — как же кусок камня примет жертву?
Из ближайшей юрты вышел толстый шаман. Шабай даже не ожидал, что служение духам так тягостно. Перекатываясь уткой, шаман утёр жирные губы, вытер руки о бока, на ходу оглядывая приношение. Покачал головой, сразу видно — ягнёнок худ, кобылка — больна, ещё неизвестно, чем там дело закончится. Шабай почувствовал двойственное: мчаться в стойбище за дополнительной жертвой, или — сблевать от отвращения к разжиревшему служителю.
Ясно теперь, кем принимаются жертвы Степной Матери.
— Бубен, — раздался низкий голос шамана.
Рутина. Никакого благоговения. Зарежут, сварят и — съедят твою жертву, тысячник.
Из юрты выбежал мальчишка, такой же толстый, с бубном и оленьей лопаткой. Шаман взял, ударил раз, другой, прислушался к звуку. Мальчишка несмело дёрнул язычок варгана. Служитель велел помощнику разжечь жертвенный костёр. Запах дурман-травы наполнил воздух.
Знал Шабай этот запах. Сам в молодости жёг для красивых снов.
Низкий, утробный звук, словно говорила сама Земля-мать, разнёсся над Степью. На мгновение Шабай даже забыл, где находится — горловым пением служитель владел отменно. На миг показалось, сам воздух сгустился до киселя пахарей — этот напиток приходилось пробовать в гостях, на мене. Мускулы напряглись, кожа на лице натянулась, кажется — даже шапка поднялась на волосах. Красиво пел шаман, ничего не скажешь.
Даже дух померещился. Видно, дурман-трава оказалась пересушена, совсем шаманы разучились хранить свои снадобья.
Бледное, нет, снежно-белое существо, похожее на змею с крыльями, слетело с неба, село на камень. Сложило крылья за спиной, красными глазами оглядело Шабая, шамана с помощником и — под конец — охранников. Уставилось на жертвенных животных, изучающе наклонило голову.
Странно, подумалось невпопад. Совсем небольшое. Чуть больше человека. Ну, «человекнаконе», наверное. Или «человекзачеловекомнаконях», может быть. Ну, ещё хвост. Ну, крылья.
И, огонь.
Выдохнув пламя, дух изжарил ягнёнка так быстро, что тот даже мекнуть не успел. Охранник, держащий лошадку, отпустил повод, отбежал в сторону, упал в снег, начал кататься. Мать Степей посмотрела в его сторону, покачала рогатой головой, словно сокрушаясь, одним прыжком вцепилась в ягнёнка зубами, изо рта осталась торчать лишь задняя нога. Раздался хруст, нога упала в растопленную лужу, а дух уже начал хлопать крыльями, опираться о воздух.
Шабай не знал, какими силами заставил себя не зажмуриться, смотреть на всё это. Знать — опыт. К любой мерзости можно привыкнуть, эта — ещё не самая страшная из тех, что он видел в набегах. И всё равно удивился.
Много дыма дурман-травы вдохнул он в молодости. Много красивых снов видел. Но, чтобы — так: без потери сознания? Что, интересно, они подкладывают в свои снадобья, что, не в тесной юрте, а тут — на свежем воздухе так ударило в голову?
Чудовище посмотрело на дрожащую кобылку, поднялось в воздух и, подцепив жертву когтями, улетело на юг. Лишь свист ветра, хлопот крыльев да лошадиное испуганное ржание слышалось в степной тишине.
— Живой взяло, — пробубнил уставший шаман. Уселся перед оставленной ногой, покачал головой. — Добрый знак. Отведай с нами, Шабай, что Мать оставила. Много жертв за последнее время приходит, мы уж и растолстели так, что самим совестно.
Потрясённый Шабай смотрел, как шаман подбирает обгоревшую ногу, обваливает в снегу, готовит на строганину. Шаманский мальчишка, тем временем, выкапывал из сугроба предыдущую жертву — такую же обгорелую ногу. Правда, телячью.
Охранники капища оторвались от своего костра, поплелись к шаманской юрте, всем видом показывая, что дух Степной Матери сегодня больше не появится.
***
Всю ночь ворочался Тихомир, ожидая нападения степняков. Мечислав, почуяв власть, прогнал воеводу со стройки. Со скандалом прогнал, с криками и брызгами слюней в лицо. Вырос, парубок. Оно, конечно хорошо, что вырос, да только почему всё так невовремя? Ведь зашибут завтра, не спросят, почему стену не достроил. В том, что степняки придут с утра, воевода не сомневался — река встала, метель поднялась, скроет приближение врага лучше всякого дыма подожжённых полей. Да и разведчики докладывают из-за Пограничной: разрозненные отряды вроде бы невзначай собираются в кулак. Устраивают усобные потасовки, не обходится без раненых, разбегаются снова. Но теперь все они встали в ночном переходе от Бродов.
Тысячи.
Пять или шесть.
А, что дерутся — лишь дурака обманет воинское братание.
Ясно, что реку будут переходить не в одном месте: лёд пробьют. Но накинутся непременно всем валом. Князь выслушал воеводу, сшиб брови горными хребтами, и, запретил достраивать последний участок стены, выложенный лишь до пояса. Из-за него и поругались. Могли же, могли достроить, чего мальчишке в голову втемяшилось? И, главное позорище — при работягах поругались! Уронили честь свою и единоначалие! И ещё это: «Пшёл вон, пахарь! Подыхать я тебя сам позову, а обороной командовать мне оставь, ясно?!» Мальчишка. Щенок.
К утру провалился в дрёму…
Блиц
Ульрих — магистр гильдии наёмников — с улыбкой смотрел на братьев, легко раскидавших противников. Вооруженные буковыми палками Мечислав и Твердимир справились с мечниками «два-на-два», «два-на-четыре», и теперь заканчивали последних учеников магистра «два-на-шесть». Оставшиеся двое противников неуверенно топтались, медленно кружили вокруг вставших спина к спине братьев, державших палки пред собой, на уровне живота.
