Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ) - Смирнов Владимир (читать книги без сокращений txt) 📗
— У вас же есть общий торговый путь.
— Есть. Но по договору тысячелетней давности, по нему запрещено проводить войска. Только охрану.
Мечислав поймал себя на мысли, что что-то упустил в словах Вторака. Пощёлкал задумчиво пальцами.
— Постой! А почему хинайцы никогда не выйдут в Степь?
Вторак цыкнул, с сожалением развёл руки:
— «Никогда нога хинайского воина не покинет пределов княжества». Мы все, даже Раджин — варвары для них. А завоёванных варваров всегда надо подтягивать, развивать до своего поверха. А это слишком дорого.
— Это ещё зачем? В смысле — развивать.
— Чтобы они не хлынули в твой богатый дом. Сперва — холопами, потом — бунтарями.
— Мальчики, вы не слишком засиделись?
Мечислав повернулся к двери, Улька стояла, сложив руки на животе. Третий день ей всё как-то нездоровилось, побледнела, осунулась, чуть поклюёт чего, сразу к ведру бежит. Наверное, простудилась, когда Мечислав её босиком на мороз выставил. Тяжко вспоминать, но от себя вину гнать нельзя — сторицей вернётся.
— Да, князь, поздно уже. — Вторак суетливо порылся в котомке, выудил какую-то тряпицу, развернул на столе. Отщипнул пучок, спрятал кулёк обратно, достал ещё что-то. Возился со своими травками, корешками. Наконец, сложил всё на рушник, передал подошедшей Уладе.
— Вот, возьми. Завари в среднем горшке и настаивай до утра. Разбавляй в пивной кружке водой одна доля к трём, пей мелкими глотками. Вечером не пей, не набегаешься ночью, а утром и днём — вполне, всё с потом выйдет. Настой держи в сенях и не береги: на четвёртый день вылей — отравой станет.
— Спасибо, Вторак, — устало улыбнулась Улька, — я всё поняла.
— Не береги, ясно? Змей с ним, с настоем — вылей на третий день. Придёшь, ещё дам. Или, лучше сам приду. И это… тяжести не таскай.
Мечислав смотрел на жену, на волхва, хлопал глазами. Понимание приходило медленно, словно увязло в болоте. Глупая улыбка появилась на лице князя, притянул жену, обнял, нежно поцеловал в живот. Засмущался гостя, прижался ухом.
— Это что же это… это как же это… это что же это такое-то, а?
— А то, князь, — хмыкнул Вторак. — Закончился твой медовый месяц. Вяжи узлом.
Блиц
Улька приложила мокрую тряпочку к распухшим губам Миланы. Та снова начала бредить, глотала с трудом. Едва намочив, губы тут же высыхали, вода испарялась, сильнейший жар бросал больную в миры, где не бывать обычным смертным.
Три ночи назад мамка прибежала в улькину комнату, подняла с постели.
— Одевайся скорее! Повозка ждёт! Беги в мою комнату, бери коробок со стола, я там всё собрала. Бери и беги к воротам. Мигом, дурёха, что вылупилась, муха сонная?
И пропала.
Улада мигом натянула сарафан, привычно повязала платок, хотя волосы уже отросли прилично, почти до плеч, кинулась в комнату мамки. Открыто, надо же! Это что же должно случиться, чтобы мамка кому-то доверила в одиночку сюда войти?
Коробок стоял на столе, Улька взяла за ручку, внутри звякнуло. Тяжёлый! Пришлось просунуть руку, взять на локоть.
— Ну, где ты там!
— Бегу-бегу!
И уже, когда возница хлестнул лошадей:
— Что хоть случилось, мамочка?
— Милка свалилась с лестницы.
— Ой! А ребёночек?
— Какой ребёночек? Самой бы уцелеть. Ой, дура-дура. Куда ей на такой верхотуре жить? — Мамка обратилась к вознице, — кто там у вас управитель? Не понимает, что пузатым бабам даже на земле опасно?
— Дык. Она же сама напросилась, — неуклюже оправдывался возница.
— Что сама, что сама? Она сама не своя! За неё двое думают, да мозгов ни у кого нет! За ней смотреть как за поплавком, и подсекать, подсекать. Что за люди, а?
И потом — приняв выкидыш, обмыв Милану, дав ей какие-то травки и настойки — мамка оставила Ульку ухаживать за больной, а сама вся в слезах вышла из комнаты. Теперь комната была в самом низу, да уже поздно.
— Третий день, — услышала Улада из-за двери голос старухи. — Третий день — самый опасный. И седьмой. Но третий — самый-самый. Ежели переживёт, значит — Доля.
Скрипучий голос Кордонеца звучал тихо, но после ночной суеты вся челядь свалилась мёртвым сном. Еле слышные слова отдавались отчётливо.
— Выручи, Гожа. — Улька не сразу поняла, что боярин назвал мамку по имени. А она его и не слыхала никогда. — Спаси, Гоженька, выручи. У меня же она последняя осталась, остальных мор взял. Даже если ребёнок — твоя работа, всё прощу, только помоги, Гоженушка. Ты же лучшая знахарка в городе. Озолочу, осеребрю, только помоги, не дай роду прерваться.
Ребёнок — работа мамки? Как же это так? Ох, услышали уши, чего им не положено. А за дверью ключница как почуяла.
— Молчи, старый дурак. Озолотит он. Озолотитель. Сердечко молодое, выдержит. Как бы умом не тронулась. Их же двое было, ребёночек уже толкался. А теперь как ей одной-то остаться? На третий день должна очнуться. Если очнётся — будет жить.
— А ежели не очнётся?
— Тогда силой вытягивать будем.
Милана застонала на третье утро. Круги под глазами, прежде круглое, смешливое лицо осунулось, побледнело. Долго силилась открыть слипшиеся веки, Улада, помня наставления старухи, смочила глаза подруги тряпочкой с маслом. Успокаивала.
— Погоди-погоди, сейчас реснички расклею. Ты слышишь меня, Милка?
Девушка едва заметно кивнула. С трудом сглотнула.
— Пить? Пить хочешь? Сейчас дам. Ой, не воды. Потерпи, горько будет.
Милина нащупала ладонь подруги, еле заметно сжала.
— Подожди, я за Бабой Ягой сбегаю.
Угадала, подумала, вставая — уголок рта подруги едва заметно дёрнулся в улыбке. Стараясь не шуметь, Улада вышла из комнаты, тронула за плечо дремавшую беспокойным сном ключницу. Не хорошо, сменила её всего часа два назад, но та настрого велела разбудить, если Милана очнётся. Морок может обратно затянуть, тут без знахарки никак не обойтись.
Мамка вздрогнула, открыла глаза, будто не спала.
— Очнулась?
— Да.
— Бегу. На кухню: повар обещал кипяток держать. Иди к ней, держи за руку, говори, что в голову придёт, главное — не дай обратно соскользнуть.
Глава вторая
Доннер
Хибад прогневил хакана и испугал Шабая. Предложив по обычаю ждать, пока встанет река, потерял драгоценное время: пахари успели отстроить стену у самых Бродов. И ещё одну, чуть дальше. Сперва хакан собирался сварить своего мурзу, но потом передумал. Кто-то подсказал ему более коварное наказание. И теперь Шабай боялся, что гнев хакана перенесётся на него, нового тысячника. Хорошо родниться с большим мурзой, но если твоя дочь, нежная Назым, стала женой разжалованного в простые воины мурзы, как увернуться от грозного взгляда степного правителя?
Поутру в сумерках Шабай выбрал ягнёнка, прихватил на всякий случай ещё и кобылицу. В таких вопросах, как общение с духами, не может быть лишней предосторожности. Куда отправился, никому не сказал, но чуткие, острые взгляды дали понять — мешать не будут, никого не допустят. Лишь шаман неодобрительно посмотрел и покачал головой. Он никогда не скрывал, что только правильное соблюдение ритуалов способно защитить от большой беды. А это возможно только через шамана, самим степнякам разговаривать с духами очень опасно. Однако несколько лет назад хакан сам первым совершил большое жертвоприношение, и Степная Мать его приняла. Удача в усобицах и набегах на пахарей убедила степняков — можно и так. С тех пор шаманов стали уважать сильно меньше, приходили только в самых трудных случаях и по болезни. Всё-таки шаман ещё и травник и костоправ, а сломанную ногу одними жертвами не вылечить.
Скреплённый ветрами степной снег боевым бубном звенел под копытами, не проваливался, что показалось Шабаю добрым знаком.
В такие моменты надо учитывать каждую мелочь.
Низкое зимнее солнце вышло почти на треть, розовым окрасило виднокрай. Шабай остановился, достал шолковую повязку, намотал на глаза: снег уже начал слепить. Надев овчиный треух, почувствовал касание начавшего подмерзать пота к волосам, обрадовался прояснению мысли. Конь, словно знал, продолжил путь на рассвет.
