Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

зов – « слуга царю, отец солдатам…». И вот это « Богатыри – не вы!.. »53.

51 И. А. Бродский. «Ни страны, ни погоста…».

52 В. К. Тредиаковский. «Стихи похвальные России».

53 М. Ю. Лермонтов. «Бородино».

129

Помнишь, когда умирает Кутузов, Александр I просит у него прощения,

а  Кутузов  отвечает:  «Я  бы  тебя  простил,  но  простит  ли  тебя  Россия?»

Еще это жутко сказалось в Крымской войне, где один за другим адмиралы

умирают со словами «Не оставляйте Севастополь». Феликс Разумовский

говорил  про  генерала  Скобелева.  Скобелев  при  абсолютной  смелости

имел стремление к тому, чтоб казаться, выглядеть, позировать.

Что касается 60–70-х годов… Вот Аксёнов говорит: «Все мы жили

мечтой об Америке». Никто даже не думал об этом, не то что не тосковал!

Да не было этого! Тут показывали фильм о Бродском, 60-е годы, там они

все поют с пафосными лицами «Лили Марлен». Какая Лили Марлен?!

Вот они прикалывались-прикалывались, пели-пели «Лили Марлен» и –

уехали. Это заметно стало рано. Вот, скажем, диссиденты: ну, хорошо,

плохо здесь, то надо управить, другое, но я не видела, чтоб кто-то из них

взял и пошел в сельскую школу преподавать, делать что-то. Надо сказать,

что все эти чудовищные несвободы жутко преувеличены, можно поду-

мать, что все жили в аду, и спасение – либо в Европу, либо помирать.

Но это не так.

Но готовность Бродского к тому, что он уедет, была. Его безумный

интерес к английской поэзии, к европейской жизни. Меня не удивляет,

что он сказал про «Ни страны, ни погоста…», что эти стихи читать не бу-

дет и написал их не он, а другой человек в другой жизни и в другой стра-

не. Но Провидение существует и карает жестоко: эта история, когда он

год после смерти лежал в гробу, не опущенном в землю. Просто ужасно.

Но мировоззрение, настроение его, которое привело к тому, что он  уехал

отсюда легко, было заметно. Русский, но не совсем. И еще одно: наш ве-

ликий поэт, которого мы признали, национальный герой – Владимир Вы-

соцкий. Никогда такого отношения к Бродскому не было и не будет.

Ю. К.: Я как-то думал о Бродском… «Осенний крик ястреба» чита-

ешь и понимаешь, что это язык не русский, хоть и написано по-русски.

Это  английский  синтаксис,  искусственно  сделанная  строфа.  Взгляд  на

мир не русского человека. Но эффект от стихов – русский. Где в конце

дети бегают и кричат по-английски: «Зима, зима!»…54 Язык не русский,

писал не русский, но в итоге это русские стихи. Но это не везде так. Есть

у него и плохие стихи.

А вот жар, ты сказала, исчез, а появился текст… Может, просто из-

менилось качество жара?

54  И, ловя их пальцами, детвора / Выбегает на улицу в пестрых куртках / И кричит 

по-английски «зима, зима!». И. А. Бродский. «Осенний крик ястреба».

130

М. Н.: Это хорошо заметно на русской песне. Количество жара и на-

кала соответствует количеству слов.  А у него слов становится все боль-

ше, больше…

Ю. К.: Жар – это что? Эмоции? Выражение чувств?

М. Н.: Это, конечно, больше. Это энергия, это воля.

Ю. К.: А как она возникает, эта энергия?

М. Н.: Это не только чувства.  Это и память крови, и воля, и характер,

и мощность места, которое тебя держит. Стихи, конечно, у одного и того

же человека бывают разные… Этой мощности может быть больше или

меньше.

Ю. К.: Кто самый мощный по энергии в XIX веке?

М. Н.: Ну Лермонтов…

Ю. К.: А в XVIII-м?

М. Н.: Ой… Державин, конечно, да… Понимаешь, у него есть такая

штуковина, которая меня каждый раз пленяет, – детская важность. Когда

дети говорят с такой немыслимой важностью. Серьезный тон. Глубина

серьезности моей ответной работы может быть измерена серьезностью

авторского тона.

Я когда прочла у Бунина «Имру-Уль-Кайс»… Имру-Уль-Кайс – это

арабский поэт. Арабская поэзия – это просто чудо, это такая красотища,

такая мощь. Я познакомилась с ними благодаря Бунину. Я нашла Имру-

Уль-Кайса – это VI век. Это мощь, это жар!

Ю. К.: А в XX веке была энергия у кого самая сильная?

М. Н.: Ну Мандельштам… Но только Мандельштамом мы не обой-

демся. Бывает энергия явленная, а бывает как сжатая пружина. Это надо

учитывать. В поздних стихах Заболоцкого энергии не меньше, чем по-

ставленная, придуманная энергия Маяковского. Я не люблю Маяковского.

Но прежде чем сказать, что я его не люблю, я его всего прочитала, вклю-

чая даже письма и записки. Когда мне говорят: « А вы ноктюрн  сыграть 

могли бы на флейте водосточных труб?.. »55, товарищи, это придумано!

Ю. К.: Это же стыдно!

М. Н.: Это же для него было работой, игрой, актерством…

Ю. К.: Это же был первый эстрадник…

М. Н.: Ну,  не  один  он.  Это  был  вообще  первый  выход  поэзии  на

эстраду.

Ю. К.: Слушай, так получается линия-то Державин – Лермонтов –

Мандельштам…

55 В. В. Маяковский. «А вы могли бы?»

131

М. Н.: Мандельштам хорошо относился к Лермонтову. Но еще обя-

зательно надо указать Тютчева. Там были интересные поэты, но, как ни

выстраивай, я никак не могу выстроить линию Пушкина. Я не вижу ее.

Ю. К.: Ну  это  нормально.  Непонятно,  откуда  Пушкин  взялся.

Он  взялся  ниоткуда.  Поэтому  он  и  растворился  во  всех.  Может  быть,

у Ахматовой Пушкина больше всего.

М. Н.: Ахматова – последний часовой, защищавший честь классики,

хранитель священного огня…

Ю. К.: О Бродском-то все?

М. Н.: Ну, о Бродском… Чтоб о чем-то объективно говорить, надо

это любить. У меня не хватает души любить Бродского. Но никто от этого

не хуже и не лучше. Я – человек ужасно ограниченный, я не могу по-

нять человека, пишущего на русском языке, у которого хватило доблести

оставить Россию. У нас были эмигранты, но они Россию не оставили, они

увезли ее с собой. Еще меня смущает, что Бродский – карьерный человек.

Нобелевская премия, все эти его звания, лекции в университете – это ему

все нравилось. Меня это ужасно смущает. Я считаю, коли тебе Бог дал,

вынеси это с достоинством… А сейчас карьерные соображения – это нор-

мально. Просто Бродский услышал это раньше. Вот Донцову спрашива-

ют о ее тиражах, которые в двадцать раз больше тиражей Достоевского.

Она отвечает, что единственное мерило популярности – тиражи. Стало

быть,  она  соглашается,  что  она  в  двадцать  раз  лучше  Достоевского…

Лучше мне много о нем не говорить.

Е. Ш.: А его проза?

М. Н.: Я понимаю, что он умный человек. Таково обаяние умного

человека: даже если ты считаешь не так, ты не будешь с ним спорить.

Талант есть талант. Может, красота только убедительнее таланта. Это Бо-

жий дар, а с Божьим даром не поспоришь.

Я вам тут картинку принесла… Это Геша на Колыме, а это Геша, ког-

да они спасали музей Грина. Три раза под бульдозер бросался!

Ю. К.: А про Гешу что-нибудь расскажешь?

М. Н.: Геша – человек, которых больше нет. Их человечество боль-

ше рожать не будет. Но в этом есть страшная логика: они никогда бы не

могли жить в такой жизни. Люди такого ранга чудовищно редко встреча-

ются на свете, поэтому тем людям, которые не склонны понимать такую

редкость, он кажется идиотом, бродягой. Нет таких слов, которыми мож-

но охарактеризовать Гешу. Уже одно то, как он говорил… «Почему ты не

пришел, Геша?» – «Мне было стыдно». Ну не скажет другой человек, что

ему было стыдно! Он читал Грина, высоко его ценил, ставил его в один