Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

или бабушка полоскали белье, а он, маленький, на сухом белье лежал,

играя ручками и ножками. И он говорит, что помнит, как он вот так плыл.

Серега говорил: «Да что я! Вот дед у меня был!..» Как-то дед у него ходил

в лес на охоту, ружье вот так  (показывает) положил и идет, силой своей

играючи. И тут в дерево прыгнула рысь, и дед от страшного возмущения

эту рысь схватил, задушил и в руке принес домой в полном негодовании!  

(Кричит.) Сереге от деда что-то точно передалось. У Сереги есть очень

хорошие стихи:  «…и болото промолчало, только бабка старая сказала: 

«Умрешь, дитя, тебя я не увижу…».

Ю. К.:  «Визгливые струи / любви деревенской / к горе подступили – / 

и смята, как шапка, гора».

М. Н.: Познакомилась я с ним так: принес он мне четыре тетради ру-

кописей. Я их все добросовестно прочитала. Притом он еще не умел ни-

чего записывать в строчку, это выглядело как линейное письмо. И вдруг

в последней тетради на странице написано: « Это звонница-колокольница 

расплескала звон по околице…» Я ему сказала: «Сережа, год ничего не

читай. А вот это прочти еще сто раз и вот к этому вернись». У него есть

классные вещи. Про Катулла50 я не говорю: « Лесбия белый цветок / на 

груди у себя потеряла. / Лесбия, где мой цветок? / Лесбия, дай посмо-

треть».

50 Стихотворный цикл Сергея Кабакова «Темы Катулла».

126

А человек он вот какой: звонит мне и говорит: «Майечка, ты пред-

ставить себе не можешь!.. Сегодня еду в трамвае и вижу человека –  (ше-

потом) Есенин!» Вот Серега такие вещи слышит и понимает. Такому че-

ловеку в нашем мире, денежном, рациональном, очень трудно.

Ю. К.: Помнишь, была история, где нужно было шкаф переставить?

Мы с Сашей Калужским пробовали – никак. Шкаф был набит книгами.

В этот момент пришел Серега, и один взял его и перенес куда надо.

М. Н.: Мы как-то провожали кого-то из Перми на поезд. А у Сереги

в двенадцать часов начинается смена. Он рассчитал, что ему надо в по-

ловине двенадцатого уйти, чтоб успеть. В половине двенадцатого поезд

уходит, и мы с Серегой побежали. А я была в сапогах на каблуках. Бежать

я, как Серега, не могла. Тогда Серега взял меня под мышку и, имея меня

под мышкой, жутким галопом понесся. Он был просто богатырь: у него

голубые глаза, рыжеватая борода…

Ю. К.: Да…  Я  был  Добрыня  Никитич,  Серега  –  Илья  Муромец,

а Валера Мухачёв – Алеша Попович.

М. Н.: Мы же все хотели сделать такую фотокарточку…

Ю. К.: Кельт! Саша Верников…

М. Н.: Ну,  Кельт…  Про  него  говорить  трудно.  Кельт  –  ужасно  та-

лантливый человек. Он, в сущности, писатель высокой прозы. С Кельтом

я познакомилась, когда ему было восемнадцать лет, он учился на первом

или на втором курсе иняза. Принес рассказы.  Первый я прочла, это было

неплохо. Потом я прочла два других и сказала ему: «Саша, если ты ког-

да-нибудь захочешь получить Нобелевскую премию, ты ее получишь».

Совершенно своя интонация, стилистически безупречная вещь – а перед

тобой мальчик восемнадцати лет. Кельт у меня жил месяцами. Кельт был

человеком очень интересным. Хотя он и учился на первом курсе, он жил

сам  по  себе,  с  родителей  дотаций  не  брал.  В  институт,  где  он  учился,

он ходил только раз в месяц – получать стипендию, чему все препода-

ватели были рады, потому что он язык знал лучше, чем они. А ситуация

у него сложилась такая: его во младенчестве отдали няньке, которая была

многоязычной. Ну и понятно, что Кельт заговорил. У него жуткая склон-

ность  к  языку,  он  язык  учит  просто  запросто.  Когда  Маша  моя  писала

диссертацию, ей нужны были французские философы, а в переводе их не

было, так вот она их всех перевела сама. И когда Кельт это увидел, он взял

у меня Марселя Пруста на французском языке и первые четыре страницы

заглядывал в словарь, больше – нет. Редкие способности!

Ю. К.: Он же очень артистичен… Темперамент бешеный.

М. Н.: Да, Кельт зверски темпераментный человек. Однажды при-

шел, несет вот такую коробку, в коробке – бутылка вина и стаканчики.

127

Знаете, где он ее взял? Отобрал у мужика около Центрального гастроно-

ма. Вот такие шутки. Шутил по-крупному. Это все было от избытка мото-

ра. Кельт был зверски умен, зверски талантлив и как-то готов с самого на-

чала. Я всегда ему говорила: «Саша, я боюсь только одного… Идеально,

когда чувственный опыт идет вровень с интеллектуальным или даже не-

сколько его опережает. Но у тебя интеллектуальный опыт опережает все

остальное настолько, что я боюсь, что ты будешь доверяться своему уму

и будешь подтягивать все остальное с помощью мозговых, логических

построений. Это опасно». Но Кельт пошел в цирк, в чудачества, и для его

возраста это было нормально. Сейчас он пишет стихи – очень хорошие.

Но он и прозу, думаю, будет писать. Кельт с самого начала имел все задат-

ки для писателя высокопробного. Он не увлекался сюжетом, не придумы-

вал его, его интересовали глобальные вещи: человек и время, человек и

место, человек в пространстве временном и географическом. И при этом

он ведь был жутко молодой! Некоторые из ранних его рассказов, напри-

мер, «Бухара», хороши и сейчас.

Кельт не уехал отсюда, хотя мог бы, вот почему: Кельт жутко любит

землю, он страшно к ней привязан как к источнику энергии, как к живо-

му телу. В Москве этого не слышно. Кельт жутко к земле привязан, рас-

статься с ней не может. Некоторая его приостановка в прозе и переход на

стихи понятен: землю лучше слушать в стихах. Стихи у него есть очень

хорошие. Но я думаю, что он еще к прозе вернется.

вечер шеСтой

Ю. К.: Ты сказала, что Бродский – поэт европейский…

М. Н.: Я бы не сказала, что поэт он абсолютно европейский. Он –

поэт русский, но с большими поправками, которые внесло время. А по-

скольку он человек, вне всякого сомнения, жутко талантливый, он стал

слышать эти изменения раньше и раньше начал их осуществлять. Когда

он писал «Ни страны, ни погоста…»51, когда он распространялся на папи-

росной бумаге, все его держали за здешнего, а потом, когда текста стало

больше, чем жара, я сказала: «Вы увидите, он отсюда уедет. Он эту гео-

графию осуществит. Он это пространство отработает». Новые русские –

это  ведь  не  только  те  люди,  которые  наворовались,  катаются  на  яхтах;

это люди, для которых взаимоотношения  человек – душа – Бог – роди-

на изменились абсолютно. Если посмотреть сначала, то это даже очень

интересно:  вот  «Путешествие  за  три  моря»  Афанасия  Никитина,  когда

я дочитываю до конца, я просто встаю: он говорит, как прекрасны другие

земли, но потом говорит: «Русская земля! Нет такой другой! Храни ее

Боже!» А в XVIII веке – Державин, Тредиаковский. « Начну на флейте 

стихи печальны / Зря на Россию сквозь страны дальны…»52. Очутившись

в  Париже,  вот  он  что  говорит-то!  А  заканчивает:   «Россия-мати!  Свет 

мой  безмерный! »  И  эта  строка  одна  держит  на  плаву  стихотворение…

Мы же говорили о Блоке: оставить родину – это предательство.

Ю. К.: А «Письма русского путешественника»?..

М. Н.: Когда началось деление, которое грубо назвали славянофиль-

ством и западничеством, началось размежевание, которое долго не было

заметно.  Я  тут  посмотрела,  как  Феликс  Разумовский  говорит  о  турец-

кой  войне.  Это  заметно  вот  где:  военачальник,  вот  Суворов,  вот  Куту-