Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

маете, Майечка – она какая-то камерная… как… как Мандельштам». –

«Боря, стоп!»

Все дело ведь не только в том, печататься или не печататься. Люди

ведь хотели, чтобы их признавали, чтобы они «играли роль». Во влиянии,

в услышанности – вот в чем дело. А так-то кто тебе мешает писать? Купи

пачку бумаги и пиши. Но вот эти места, еще раз говорю, на которых люди

сидели, – они были оплачены и т. д. – они были заняты. И двигаться никто

не хотел. Еще скажу: люди, которые на этих местах сидели, они, правда,

честно отрабатывали свой хлеб. Мне трудно это предположить, но я могу

это предположить… Может быть, они правда были искренни?.. Кто его

знает?.. Я вам скажу, почему так думаю.

У меня есть один старый знакомый, который был за Сталина: «Я буду

за Сталина! Потому что мы сидели все голодные в избе, и нам не в чем

было выйти на улицу, но пришли люди со списками, дали нам пальто и

ботинки. И я – за Сталина». Этот человек правду говорит. Поэтому, дей-

ствительно, ситуация в этом отношении была достаточно напряженная:

молодые мальчики, которым хотелось…

И еще я вам скажу: я не могу сказать, что люди здесь в 60-е годы

писали  хуже,  чем  московские.  По-моему,  нисколько.  Более  того,  я  до

сих пор полагаю, что у Геры Дробиза есть очень хорошие, умные стихи.

Но Гера Дробиз, к сожалению, предпочел быть юмористом… Его «Про-

щание  с  голландкой»  –  это  очень  хорошая  вещь!  Саша  Воловик  уехал

в  Израиль  –  очень  умный,  образованный  человек.  Но  фигурой  номер

один считался Боря Марьев только потому, что он соответствовал вре-

мени идеально. И еще потому, что он был внешний знаковый лидер. Не

подпольный лидер, который контролирует ситуацию, а который кричит

громче всех. Самый заметный. А поскольку он был человек очень откры-

тый, к нему можно было прийти, вокруг него всегда были люди. Хотя я и

96

тогда считала, что у Геры и у Саши Воловика стихи были интереснее,

чем у Бори, но ко времени больше всего подошел он. Тогда ведь было

такое время, когда писали сплошь все. Атмосфера начала меняться в во-

йну: город Свердловск нежданно-негаданно вдруг превратился в мощный

культурный  центр.  Сюда  перевели  академические  институты,  Эрмита-

жевские коллекции. Приехали всякие писатели, артисты. А потому уже

городу  было  нельзя  ронять  планку.  Здесь  были  очень  хорошие  театры,

филармония…  Это  тогда  город  стал  зверски  читающим.  Что  касается

60-х годов, то об этом, товарищи, даже трудно говорить: мало того, что

все  стихи  писали,  но  и  все  кругом  читали!  Господи,  кто  на  Свердлова

залезет – со Свердлова читает, кто на забор! Кто откуда, все сплошь…

Бывало, идешь по улице – кто бы ни шел там, спросишь: «Новую книгу

читал?» – все, дружба! пошли вместе! И пили. Да, и пили. Сейчас столько

не пьют. Все эти люди – Слава Терентьев, Боря Марьев, они отличались.

Была прорва людей, которые стали писать…

Ю. К.: Лобанцев…

М. Н.: Да, Лобанцев… Но всегда были люди категорически нестан-

дартные.  Скажем,  был  здесь  Юра  Трейстер  –  мой  верный,  преданный

друг. Ю. К.: Кто такой?

М. Н.: Да Юра Трейстер – это тот самый, который… я вам сейчас

прочту.  Ничего  не  осталось  от  его  творений.  Когда  Вова  Кочкаренко

устремился на Камчатку… Я Юру так отговаривала! Я говорю: «Парень,

ты с ума сошел! Ты совершенно другой человек. Там, где они выживут,

ты не выживешь…». Ну Юра там и погиб. Очень умный человек… Та-

кого печального, очень интересного ума… Стишочек у него такой был:

Это было под Энском,

Это было давно.

Может быть, при Керенском,

Может быть, при Махно.

Станционный смотритель,

Нигилист молодой,

Не взирая на китель,

Щеголял бородой.

И однажды под газом,

Прошептав «I love you»,

На перроне под вязом

Он увлек попадью.

Это был под Энском,

Это было давно.

Может быть, при Керенском,

97

Может быть, при Махно.

Над Россией заря

Октября поднималась –

Так что, в общем-то, зря

Попадья упиралась.

Ю. К.:  (Смеется.) Классно!

М. Н.: Да  классно,  конечно!  Очень  глубокого,  нестандартного  ума

был человек. Он мне написал стихи, которые я до сих пор помню, они

у меня целы. Он мне написал такие стихи:

Ты помнишь, я тебя тогда у Нила встретил:

Я был рабом, ты проходила мимо,

Царица мира, дочь Звезды,

Ты аметист с браслета уронила…

Не оскверню молитвой слуха,

Я только камень покажу.

Я снова раб, тебе служу,

Царица, вели не опускать ресниц…

Вот  понимаешь,  Нил,  Египет,  аметист  –  ничего  этого  он  не  знал.

Но вот такой…

Ю. К.: …талант.

М. Н.: Талант, да. Очень любопытно, как уехал он на Камчатку. То-

варищи, я его держала за руки! Потом приехал и говорит: «Я там борюсь

со скупостью» – «С чем ты, Юра, борешься?» – «Со скупостью». Я го-

ворю: «Юра, помилуй! Какая скупость? У тебя гроша никогда не было!

У тебя копейки не было! А как борешься?» – «Вот, – говорит, – получу

зарплату, выхожу и раздаю алкашам…» – «Ну, Юра, – говорю, – класс-

но». Вот так борется со скупостью. С какой скупостью? Вот стал, значит,

улетать: раз – не улетел, собрал деньги – пропил. Второй раз собрал день-

ги на билет – пропил. Третий раз… Я говорю: «Юра, я даю тебе день-

ги – уезжай…» Сижу я, значит, приходит Валька и говорит: «Ты знаешь,

где Трейстер?» Я говорю: «Нет». – «Он сидит в ДРИ и пьет». Я говорю:

« Ну-ка, поди, сюда его верни». Вот привел Трейстера, я говорю: «Юра,

давай так: давай, мы тебя проводим. Я тебя посажу прямо в самолет».

Проводили мы его, посадили, и я ему сказала: «Юра, как только ты при-

летишь, немедленно посылай мне телеграмму!» А через день приходит

мне телеграмма: «Прибыл благополучно. Крейсер».

Ю. К.:  (Смеется.)

М. Н.: Внизу  написано:  «Подтверждаю:  “Крейсер”.  Диспетчер

такой-то».  (Смеется.) Это все к тому, что никакого единообразного го-

98

ворения здесь не было. То, что я вам рассказывала, – это человек совер-

шенно другого калибра, другого уровня. Но я, конечно, еще не говорю

про  Костю  Белокурова  –  человек  такого  потрясающего  ума,  такой  не-

мыслимой образованности, такое бывает раз в век. Жуть! Как он сказал:

«Все европейские языки знаю, но вот с угро-финнами у меня не контакт!»

А  так:  немецкий,  английский,  французский,  итальянский,  испанский,

славянские языки… Но с угро-финнами не контакт. Это я говорю к тому,

что тогдашняя атмосфера в городе очень менялась. Никакого единого же-

лезного настроя уже не было.

Ю. К.: Воздух появился.

М. Н.: Да, появился. Обычно было как? Когда человек начинал чуть-

чуть обретать какое-то имя, он немедленно уезжал в Москву. Ничего осо-

бенного  он  там  не  значил,  никаких  особых  высот  не  достигал.  Можно

считать, ситуация изменилась тогда, когда люди, которые пишут хорошо,

стали оставаться жить здесь – и им этого места хватает. Между прочим,

те люди – Вова, Слава – это было одно дело, а что касается того, когда был

Юра Казарин, Леня Ваксман, Сережа Кабаков, Аркаша Застырец, – это,

товарищи, были абсолютно другие люди. Они абсолютно разные! А ведь

между ними разница каких-то 15 лет.

И сейчас, между прочим, все очень меняется. Сейчас город катего-

рически отличается от столиц: у нас никто не пишет коммерческой лите-

ратуры, никто не занимается литературным бизнесом. То есть никто на

потерю лица не идет. Это просто здорово! Что касается Сережи Кабакова,