Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло (онлайн книга без TXT, FB2) 📗
Такой увидел Коломну Гоголь в 1835 году. Одиннадцать лет спустя, в 1846-м, в деревянном домике в Коломне собиралась по пятницам группа филантропов, увлекавшихся экономическими, социалистическими и революционными теориями. Появлялся среди них и молодой писатель Фёдор Михайлович Достоевский, переживавший творческий кризис.
В конце осени 1846 года Достоевский переехал на Васильевский остров, отделенный от Зимнего дворца рукавом Невы, и поселился на Большом проспекте, одном и трех проспектов, пересекающих остров.
Попутно замечу, что мне тоже не раз приходилось жить на Большом проспекте Васильевского острова, и прожил я там достаточно долго; говорю это не для того, чтобы лишний раз упомянуть о себе, а чтобы подчеркнуть, что любители литературы, приезжая в Петербург, почти наверняка поселятся по соседству с одним из тех домов, где жили Гоголь, Пушкин, Тургенев, Лермонтов, Салтыков-Щедрин, Хармс, Блок, Белый, Набоков, Анна Ахматова, Бродский, Довлатов и так далее, и так далее. Конец попутного замечания.
Тогда же, осенью 1846 года, на Большом проспекте Васильевского острова Достоевский с несколькими товарищами организовал в своем доме своеобразную коммуну, которую они называли «ассоциацией».
«Дружеская атмосфера „общежития“, – пишет Евгения Саруханян, автор книги „Достоевский в Петербурге“, – помогла молодому писателю пережить литературные неудачи, тяжесть разрыва… <…> с Белинским».
Участники коммуны пытались жить по системе Фурье, в духе социалистических идей, волновавших в то время молодые умы, причем не только в России (два года спустя, в разгар описываемых событий, в Германии выйдет манифест с красноречивым началом: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»).
Обитатели «общежития» посещали «пятницы» в доме Петрашевского, к ним присоединялся и Достоевский. На этих собраниях обсуждалось учение Фурье и его новое общество, разделенное на ячейки – фаланги, проживающие в специальных зданиях – фаланстерах.
В деревне Деморовке, небольшом родовом имении Петрашевского (где у него было душ двести пятьдесят крепостных), зимой 1847–1848 года он построил фаланстер для собственных крестьян, которые, однако, накануне заселения устроили поджог, и огонь все уничтожил.
Как пишет Саруханян, Петрашевский считал, что его современникам, живущим в обществе, «устройство которого не соответствует естественным потребностям человека», нужно время, чтобы понять Фурье.
Еженедельные встречи по пятницам в доме Петрашевского начались за несколько месяцев до его знакомства с Достоевским, зимой 1845 года, объединив молодых социалистов, утопистов, противников крепостного права и сторонников республиканской формы правления, которая должна была сменить правление тирана (на троне тогда сидел царь Николай I).
В 1846 году под редакцией Петрашевского было подготовлено второе издание «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка».
Он же написал и большинство словарных статей, таких, например, как «Материализм», «Мистицизм», «Мораль», «Естественный закон».
Мистицизм, по мнению Петрашевского, – это огромное заблуждение, «самое большое препятствие на пути прогресса человеческого разума».
Материалистами Петрашевский называл тех, кто «получил ясное представление о материи и духе и пришел к выводу, что ничего, кроме материи, в мире не существует».
Этим словарем, как писал Александр Герцен, кружок Петрашевского «удивил всю Россию». Однако второе издание «Карманного словаря иностранных слов», вышедшее под редакцией Петрашевского в апреле 1846 года тиражом две тысячи экземпляров (и посвященное брату царя, великому князю Михаилу Павловичу), было запрещено цензурой уже через несколько дней, и весь тираж, кроме уже проданных трехсот пятидесяти экземпляров, был изъят из продажи и предан огню – как вскоре случится и с фаланстером в Деморовке.
Книга «Достоевский в Петербурге» увидела свет в 1970 году, поэтому неудивительно, что Евгения Саруханян положительно оценивала кружок Петрашевского, отмечая: Ленин считал, что социалистическая интеллигенция возникает «начиная с кружка петрашевцев».
Удивляет другое, особенно после всего прочитанного (в частности, о тех, «кто получил ясное представление о материи и духе и пришел к выводу, что ничего, кроме материи, в мире не существует»). Удивляет то, что «одним из самых увлеченных членов кружка Петрашевского был Фёдор Михайлович Достоевский».
Свидетельства современников могут как прояснять, так и запутывать картину.
Поэт Аполлон Николаевич Майков, родившийся, как и Достоевский, в 1821 году, вспоминал:
«Приходит ко мне однажды вечером Достоевский на мою квартиру в дом Аничкова [Садовая улица, дом 48, недалеко от Сенной площади], приходит в возбужденном состоянии и говорит, что имеет ко мне важное поручение.
– Вы, конечно, понимаете, – говорит он, – что Петрашевский болтун, несерьезный человек и что из его затей никакого толка выйти не может. А потому из его кружка несколько серьезных людей решились выделиться (но тайно и ничего другим не сообщая) и образовать особое тайное общество с тайной типографией, для печатания разных книг и даже журналов, если это будет возможно. В вас мы сомневались, ибо вы слишком самолюбивы… (Это Фёдор-то Михайлович меня упрекал в самолюбии!)
– Как так?
– А вы не признаете авторитетов, вы, например, не соглашаетесь со Спешневым (проповедовавшим фурьеризм).
– Политической экономией особенно не интересуюсь. Но, действительно, мне кажется, что Спешнев говорит вздор; но что же из этого?
– Надо для общего дела уметь себя сдерживать. Вот нас семь человек: Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Павел Филиппов, Григорьев, Владимир Милютин и я – мы осьмым выбрали вас; хотите ли вы вступить в общество?
– Но с какою целию?
– Конечно, с целию произвести переворот в России. Мы уже имеем типографский станок; его заказывали по частям в разных местах, по рисункам Мордвинова; все готово.
– Я не только не желаю вступить в общество, но и вам советую от него отстать. Какие мы политические деятели? Мы поэты, художники, не практики, и без гроша. Разве мы годимся в революционеры?
Достоевский стал горячо и долго проповедовать, размахивая руками в своей красной рубашке с расстегнутым воротом.
Мы спорили долго, наконец устали и легли спать. Поутру Достоевский спрашивал:
– Ну, что же?
– Да то же самое, что и вчера. Я раньше вас проснулся и думал. Сам не вступлю, и, повторяю, – если есть еще возможность, – бросьте их и уходите.
– Ну, это уж мое дело. А вы знайте. Обо всем вчера сказанном знают только семь человек. Вы восьмой – девятого не должно быть!
– Что до этого касается, то вот вам моя рука! Буду молчать».
В биографии Достоевского, написанной Леонидом Гроссманом и изданной в 1962 году в серии «Жизнь замечательных людей», есть такой эпизод: 24 февраля 1848 года царю Николаю I приносят конверт от русского посланника во Франции. На конверте написано: «Весьма важно», а внутри сообщение: «Все кончено! Король отрекся…»
События в Париже разворачивались стремительно: восставшие взяли город под свой контроль, Луи-Филипп отказался подавлять восстание с помощью оружия и подписал отречение от престола. Начался 48-й год.
В России, как мы узнаем из книги Гроссмана, первая реакция на революционные события 1848 года была такой: «На другой день Николай I вошел во время мазурки на бал к наследнику с последними депешами из Парижа. „Седлайте коней, господа! Во Франции объявлена республика!“»
Вскоре Николай I отдает приказ о мобилизации армии, но волна народных восстаний докатилась уже до Австрии, Пруссии, Венгрии, отдельных территорий Германии и Италии. Российский император отказывается идти войной на Европу и сосредотачивается на внутренней политике.
Как пишет Гроссман, «уже 27 февраля 1848 года III отделение канцелярии его величества обратило внимание на то, что у Петрашевского каждую „пятницу собираются лицеисты, правоведы, студенты университета“». Сверху поступило распоряжение «узнать, какого он поведения и образа мыслей».