Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
читать у него все от и до, представится человеком прекрасным, великим
поэтом, добрым, чистым, пережившим на себе все идеологические ужа-
сы этого предкатастрофного времени. Досталось, конечно, ужасно. Есть
у него отдельные стихи, которые просто прекрасны, великий поэт – он
и есть великий поэт. И меня просто пугает эта наглость, с которой Дуня
Смирнова с Татьяной Толстой говорят, что у него нет ни одного хорошего
стихотворения и ему не хватает мастерства.
Ю. К.: Телевизионный экстремальный идиотизм. Аттракция, пере-
ходящая в аттракцион.
30 А. А. Блок. «Двенадцать».
49
М. Н.: Товарищи! Вот как раз надо сказать, что в этом плане Блок –
это изумительно прекрасная фигура. Что уж тут говорить-то. Они просто
безнравственны.
Ю. К.: Потому что эстетика – это нравственность.
М. Н.: Притом совершенно понятно, когда Есенин лезет в формаль-
ные штуки, ему это совершенно не шло – ну вот тебе дудка полевая. И на-
чинает переть мастерство, и начинается полная разруха.
Ю. К.: Приходится кричать, как Маяковскому…
М. Н.: Потому что это плохо. Точно то же самое произошло и с Мая-
ковским.
Ю. К.: С Маяковским это была тотальная катастрофа.
М. Н.: Ужасно, ужасно. Ничего подобного с Блоком не произошло.
И все его личные и даже интимные переживания, что мне нравится, сде-
ланы в высшей степени благородно. Вообще, у русской литературы есть
очень хорошая традиция, у нее есть своя совесть, и целомудрие в ней
всегда присутствует. Против законов великой поэзии Блок не пошел бы
никогда, более того, он никогда и не пробовал.
Ю. К.: Не великой, а подлинной, наверно.
М. Н.: От чего он умер?.. По-моему, от ужаса. То того, что он ви-
дел, что описано в «Двенадцати». Потому что сорокалетнего человека,
который, в общем-то, не был болен, и вообще был всегда в прекрасной
физической форме, и, более того, несколько лет назад был просто краса-
вец мужчина…
Ю. К.: Притом он умер буквально за полтора года.
М. Н.: Притом кричал…
Ю. К.: Когда я в первый раз увидел рисунок Юрия Анненкова «Блок
в гробу», я понял, что произошло просто нечто невероятное.
М. Н.: Приходим мы в музей Блока, он закрыт на ремонт. Нас не
пускают. Мы говорим: «Да вы что, мы же можно сказать ваша парная
столица, как вы можете нас не пустить?!» Они: «Какая парная столица?»
Мы: «Как какая?! Екатеринбург». Они сказали: «Екатеринбург… Ну, тог-
да проходите». Петр знал, что делал, и говорил о том, что какого бы рож-
на устоял Петербург без Урала. Вспомнить, Полтавскую победу – первые
пушки отлиты именно в Каменске-Уральском, на заводе. Так вот, мы туда
приходим. Они все показали, рассказали, говорят: «А вот эта комната
у нас еще не готова». Мы попросили показать: вся она просто побелена,
голые стены, еще ничем не оформлена. Стоит просто стеклянный пенал,
и на черной бархатной подставке стоит посмертная маска Блока. Ой! Эти
слипшиеся от слез ресницы!.. Я им говорю: «Девочки! Оставьте комнату
так!» Эта пустая комната, белые стены и на черном бархате – посмертная
50
маска Блока. Красота при нем осталась, он всегда был очень красивым
человеком. Эта безумная худоба. Допустим, посмертная маска Марии
Стюарт, которой отрубили голову: ну, прелестная девушка, нежное спо-
койствие. А тут одно только страдание. И вот эти слипшиеся ресницы –
невозможно… Пережить такое очень трудно. « Имя Пушкинского Дома /
В Академии наук! »31 – это не лучшее его стихотворение, но оно послед-
нее. Есть у него просто потрясающие стихи… Если взять даже самые
популярные, все, что о России, очень хорошо.
Ю. К.: Блок умирает, Гумилёва расстреливают. Кто-то решает уе-
хать, кто-то перестает писать и печататься. В 1922 году огромное коли-
чество поэтов уезжает за границу, в Берлин, в Прагу, в Париж. А здесь
в 20-х годах появляется Багрицкий, в 30-х – Луговской. Вот ты как к этим
товарищам относишься?
М. Н.: Это были советские поэты, а я вообще к советской литературе
плохо не отношусь. Вот не отношусь. Я считаю, что к советской лите-
ратуре точно также относятся и Ахматова, и Мандельштам, и Цветаева.
Великой Октябрьской социалистической революцией весь их быт, весь
их уклад жизни одним махом был сломан, выбит, как табуретка из-под ви-
сельника. И они вцепились в единственное, что у них осталось, – в язык.
В культуру, в память. Их роль в том, что все это устояло, очень велика.
Те, кого перечислил ты, очень квалифицированны и грамотны, еще до-
бавь Мартынова, еще добавь Кирсанова. Очень ритмичные. Тем не менее
удержали высоты именно те персоны. Но не могу сказать, что Луговской
и прочие уронили честь литературы.
Ю. К.: А Пастернак?
М. Н.: Пастернак – очень сложная фигура, если учесть, что роман
«Доктор Живаго» мне просто не нравится. Что касается стихов… Ну, по-
скольку наша литература просто потрясающа и, сам знаешь, насколько
велика… Пушкин и Лермонтов писали одинаково, и Бунин, и Мандель-
штам. Понимаешь, что касается советских поэтов, Мандельштам сказал
совершенно правильно (если бы это не сказал он, то сказал бы кто-нибудь
другой, кто бы задумался над этим): после, скажем, теории Дарвина про-
за не может быть такой, как до нее. Сам мотор писания, само отношение
не может быть таким же после того, что произошло только что, я имею
в виду не только Гражданскую войну, эту бездну пролитой крови, я имею
в виду как раз увлечение материалистической наукой, уверенность в том,
что все можно познать, что все можно переделать после богоискатель-
ства, отказа от религии и чудовищных теоретических поисков.
31 А. А. Блок. «Пушкинскому дому».
51
Я знаю и по отцу своему, что люди увлекались этим совершенно
серьезно, точно так же, как серьезно увлекались всем этим парижские
студенты в шестидесятых. Искренность увлечения тех людей, которые
появились после того, как это все произошло, и у которых не было мощ-
ного личного контакта с прежней культурой, как, скажем, у Блока и Ахма-
товой, была просто огромна. Когда я была в архиве и смотрела документы
о том, как строили Магнитку, как строили Уралмаш, я поняла, что это
делалось на сплошном энтузиазме: люди действительно ехали строить.
И когда говорят, что это все создано на костях… Нет, не только. Приведу
один пример: Борис Ручьёв. Не врал человек, и в лагере сидел, и на во-
йне ногу потерял, и всему этому остался верен. В тех людей я верю. Как
сказал Маяковский: моя революция, пошел в Смольный, дайте работу.
Пришел в Смольный, стал работать.
(Зашел В. Дулепов 32 .)
М. Н.: Ты что, плохо про Мартынова думаешь? Кто был ничтожный
человек?
Ю. К.: Ничтожных людей нет.
В. Д: Мартынов был ничтожный человек, у него, кроме всех его
шменей, ничего не было.
Ю. К.: Ну так нельзя.
М. Н.: Вот возьмем Печорина и Грушницкого. Это невероятно.
Вы обратили внимание, что они говорят почти одно и то же, почти в од-
ной и той же интонации, только один – человек крупномасштабный,
а этот, как говорится, из чужого стакана пьет.
(В. Дулепов ушел.)
М. Н.: Я верю в их увлеченность великим новостроем. Почему?
У них есть ритмические рисунки. Ты же знаешь, что ритмический рису-
нок не придумаешь. А ты обратил внимание, сколько у них новых рит-