Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
в утре, в росе, в дожде…
Леший ходил похмельный,
с блестками в бороде.
Леший стоял усталый
возле больших стволов,
лешему было мало
сытных лесных хлебов.
455
Как он хотел в долину,
где, позабыв о нем,
женщина гнула спину
над голубым бельем.
Леший боялся шума,
всхлипывал, как птенец.
Тихо стоял и думал –
вышла бы наконец!
Лучше бы за грибами,
тропочкой, за холмы…
Встретиться бы глазами,
помнить бы до зимы.
* * *
Обеднела река, обмелела –
не спасают пустые дожди.
Можно Лету – обычное дело –
и туда и сюда перейти.
Перевозчик замшел, как колода,
а уж тоже – осел и усох,
но живет у последнего брода
непременный, как выдох и вдох.
Я так часто встречаю его,
что киваю, как злому соседу…
– Ничего, – говорит, – ничего,
если надо, еще перееду.
И на мелкую воду глядит,
Ии течение пробует взглядом…
– Погоди, – говорит, – погоди,
погуляй, – говорит, – до упаду…
* * *
До света одна посижу,
спалю новогодние свечи,
два времени в узел свяжу
и новое словом отмечу.
456
По белому снегу пройду,
по самому крайнему краю,
сухие кусты посчитаю
в своем повзрослевшем саду.
Взгляну, как по старым следам,
от нежного света грубея,
проходит неверный Тристан
с кровавой отметкой на шее.
И вытяну руки. И сквозь
снега, времена и наветы
увижу сплошные приметы
того, что уже не сбылось.
Так ярок и праздничен вид
окраины в снежных обновах,
так просто вмещается в быт
мираж городка ледяного,
что розовый, в светлом кругу,
застигнутый сходством невольным,
прохожий замрет на бегу,
как ангел в тулупе нагольном.
* * *
Обшарил и земли, и воды,
лихую судьбу покорил,
пришел – засмеялся у входа
и солнце собой заслонил.
Над маленькой ночью поднялся
и крикнул в ночное жилье:
– Я жизни когда-то боялся,
а ты не страшнее ее.
Ответить тебе не успела.
Ушла и оставила дверь
открытой в иные пределы –
иди, разбирайся теперь.
457
* * *
Я так долго со смертью жила,
что бояться ее перестала –
собирала семью у стола,
ей, проклятой, кусок подавала,
Я таких смельчаков и юнцов
уступила ей, суке постылой.
Наклонялась над ветхим лицом,
и она мне дышала в затылок.
Что ей мой запоздалый птенец,
вдовья радость, цыганские перья.
А она караулит за дверью…
– Уступи мне его наконец.
Ну, сильна ты, да все не щедра,
я добрее тебя и моложе…
И она мне скала:
– Сестра,
посмотри, как мы стали похожи…
* * *
Мой ангел-хранитель живет у больниц,
стоит у дежурных аптек,
меня узнает среди тысячи лиц –
уж видно, что выбрал навек.
Он злыми ночами за печкой стоит,
стирает и варит обед.
Мой ангел-хранитель годами молчит –
он знает последний ответ.
Он в пот мою душу изводит и кровь,
сгибает мне спину дугой…
– Ах, что же все это?
– А это любовь.
Она не бывает другой.
* * *
Ой, Сиваш, ни паруса, ни лодки,
темный берег, низкая вода –
до звезды, до горла, до пилотки –
хватит, чтобы сгинуть навсегда.
458
Я стою на кормочке лядащей,
на краю скудеющей земли…
Перевозчик, лодочник пропащий,
что ты там замешкался вдали?
Или ты гуляешь по откосам,
по траве, по серому песку,
или чинишь сломанные весла
сорок лет на крымском берегу?
Ой, Сиваш, свинцовая остуда,
не огонь, не суша, не вода…
Ты молчишь и правишь ниоткуда,
я зову и плачу никуда…
* * *
Одиссея рабы схоронили.
Помолчали над ним тяжело.
На могилу весло положили.
А наутро оно расцвело.
Под шумок погребального пира
лубенело, твердело в кости,
чтобы снова на темную лиру
и на верную мачту пойти,
а к началу второго потопа
пригодится на парусный флот…
Не придет он к тебе, Пенелопа,
никогда он к тебе не придет.
* * *
Перестояло лето. Задубело.
Замучилось в крахмальной лебеде.
Уже стрекозы сохнут в борозде.
Уже душа от счастья отупела.
И уходи. И все. И слава богу.
И северок продует в пустоту,
и застучат колеса на мосту,
и время выгнет легкую дорогу.
459
Заблещут кони темно-рыжей масти,
тележный дух забродит по лесам.
Заплачет осень. И усталый мастер
приценится к соседним небесам.
Катулл
1.
Хмельной Катулл по городу идет…
Он болен, хмур, он долго не протянет…
Хотя еще влюблен, еще буянит
и даже плачет у ее ворот.
Спалит свои тетрадки сгоряча,
шальной бокал невесело пригубит…
– Ах, Лесбия… она тебя не любит…
Она других целует по ночам.
Еще не та, не крайняя беда…
Ну, закричишь, ну, бросишь в реку камень,
и всхлипнет ночь, и поплывет кругами
большого Тибра темная вода.
Сомнет траву у дальних берегов…
И мир другой, и песни не похожи…
Но точно так же весел и тревожен
дремучий воздух вечных городов.
И люди умирают от забот,
и кони задыхаются от бега,
и вздрагивает старый звездочет,
поняв судьбу измученного века.
Вчерашние веселые бои
и завтрашний, последний и кровавый…
Какой рассвет сегодня небывалый…
о римляне, о смертники мои…
2.
Любовь к земле, вскормившей белый свет
и солнцем озарившей наши лица, –
покуда это множится и длится,
душа права, и смерти в жизни нет.
460
И смерть права.
И, вспомнив наконец
слепой предел судьбы своей скудельной,
легко самоуверенный певец
переложил на голос плач свирельный.
И не узнал. И вздрогнул. Потому,
что вдруг один в прозрении опасном
увидел мир чужим и неподвластным
ни доблести, ни делу своему.
Так гордый Рим, тоскуя по Элладе,
не мог ее осилить и понять,
так тяжкий дух, лишенный благодати,
не знает правды и не может знать.
Но слышит боль.
И боязно душе
счастливо разместится в звуке тесном,
и слово не вмещается уже
в напеве допотопном и прелестном.
И музыка свершается одна.
И мука кровью горло обжигает,
потом грудная жаба донимает
и красота, как заговор, страшна.
На форумах бесчинствует молва.
Лихое семя древний корень губит.
И хлеб не свят. И правда на права.
И Лесбия тебя уже не любит.
3.
Гудит под мостами весна.
Бесстрашная после попойки,
орет в подворотнях шпана,
и с форума тянет помойкой.
Не в силах дожить и доспать,
встревоженный Цезарь в румянах
нарочно под рваные раны
затеял плащи примерять.
Да время еще не дошло.
Уже до начального срока
461
поэты высокого слога
забыли свое ремесло.
На варварском севере снег,
как парус натянут и светел.
Подтаял незыблемый век,
и медленный северный ветер
привычные звезды задул.
И, завтрашней кровью томимый,
запел протрезвевший Катулл –
любовник последнего Рима.
4.
Всемогущая судьба
за собой недоглядела,
проворонила себя,
баба, в девках просидела.
Не почуяла греха:
на подарки поскупилась –
от такого жениха
плевой дудкой откупилась.
И покуда он играл
да за девками таскался,
Вечный город умирал
и на блестки рассыпался.
Неожиданный пастух,
завернувший на поминки,
сдуру дунул во весь дух
в опустевшую тростинку.
