Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
* * *
Гремит торжественная медь,
пиликает сверчок запечный,
томимы голодом извечным –
назвать, поверить и пропеть.
Поет неистовый певец
до боли, до тоски, до пота,
до смерти, может быть… Да что там –
была бы песня, наконец.
Вот для того-то и поет,
чтоб ты смутился и опешил
448
перед случайным, одолевшим,
берущим душу в оборот.
Чтоб ты прислушался – шутя,
чтоб ты опомнился – впервые,
как неразумное дитя,
узнав про тайны родовые…
Но даже принимая срам
всей этой муки подневольной,
как сладко замереть от боли,
пустой тростник прижав к губам.
И нежно повторяя стон
земли безводной и безгласной,
понять, как долго мы живем,
раз этой музыке подвластны,
что от единого живого
ствола шумим, и потому –
мы братья: ты, сказавший слово,
и ты, внимающий ему.
* * *
Песок истоптан, воздух зацелован,
пучина перепахана веслом,
болеет небо золотым дождем –
земля давно под пахоту готова.
Душа готова к доле круговой,
живым ростком, пробившим толщу поля,
живой бедой, сорвавшейся на волю,
и значит – переставшей быть бедой,
гудящей ветром, страстью и судьбой,
ревущей в нас, летящей между нами.
И легкий Моцарт веет над полями,
прислушиваясь к жизни луговой,
засвистывая в каждое окно:
– Люби свою счастливую работу,
просеивай привычные заботы,
перебирай тяжелое зерно.
449
* * *
В горчайшем и победном сорок пятом,
когда весна сбывалась на земле,
из окон тыловых госпиталей
на нас смотрели юные солдаты.
На нас – голодных, яростных, худых,
в синюшных пятнах, цыпках и коростах,
всезнающих, в обносках не по росту –
на судей и наследников своих.
Мы тоже жили в прахе и золе,
и все-таки мы были не такие,
не выжившие чудом, но живые,
рожденные для жизни на земле.
Они не отрывали страшных глаз
от наших грозных лиц, –
уже свершилось –
расстрелянное время распрямилось,
вдохнуло смерть и выдохнуло нас.
Балаклавское шоссе
На месте великой тревоги,
кровавых боев и потерь,
по всей Балаклавской дороге
сажают деревья теперь.
Сравнялись могильные кромки.
И по истечении лет
погибших героев потомки,
наследники славных побед,
ведомые долгом и правом,
печальную память земли
под общий венчающий мрамор
торжественно перенесли.
Цветы на литом парапете,
эпический бронзовый гул,
счастливые строгие дети
почетный несут караул.
450
А здесь только солнце степное,
высокая даль, синева,
качается полдень от зноя,
пылится и сохнет трава.
С дороги сверну и заплачу
над горькой осенней землей,
над чашей Максимовой дачи –
огромной, горячей, пустой…
* * *
Страданий наших долгая надсада
Преобразилась в мужество и труд –
Так ветер принимает форму сада,
Кипящего и скрученного в жгут.
И так душа парящая моя
Вплетается в обычный ход событий,
В крест-накрест перетянутые нити
Единственной основы бытия.
Уже люблю свой многостенный дом
И чту его как суть свою и ровню,
Пока шумят деревья за окном
И облака стучат дождем о кровлю.
Уже заметно, как сама собой
Над первым криком и последней глиной
Просвечивает грубая холстина,
И видно, как над крышей и судьбой
Легко восходит ясная звезда,
И в знак того, что не единым хлебом
Живем,
светлеет длящееся небо,
Которым мы не будем никогда.
* * *
Сохнет на камне соль.
Море о берег бьет.
В сердце такая боль,
будто уходит флот.
451
Парусный, молодой,
яростный, как тоска,
выпростав над водой
белые облака.
Просто глядеть вперед
с легкого корабля.
Он – еще весь полет,
мы – уже все земля.
Нами уже стократ
вычерпаны до дна
суть и цена утрат.
Только теперь догнал
юный несмертный грех –
все мы в урочный час
недолюбили тех,
что провожали нас.
* * *
Гордости последняя твердыня,
времени простое торжество.
– Помнишь, как мы были молодыми?
– Я еще не помню ничего.
Я еще живу твоей победой,
августейшим месяцем, теплом,
скоротечной сладостью побега,
звездами под самым потолком,
утренним сиянием колодца,
грозной правдой слова твоего.
– Знаешь, как все это отзовется?
– Я еще не знаю ничего.
Просто я иду в ночной пустыне
и уже не вижу с высоты,
как цветут в оставленной долине
черные и белые цветы.
452
* * *
Сентябрь обступает. Сгорает душа.
Уходит в тепло поднебесная птица.
Пустеет дорога. И жизнь хороша,
как утренний скверик из окон больницы.
Счастливой была и богатой была –
в свирельку свистела и в дудку играла,
построила дом и дитя родила…
Мудрец говорил, будто этого мало,
а я его, глупая, все попрекала
гордыней…
А тут и сама поняла.
Осилила ночь и встречаю зарю,
иду по исхоженной белой дороге
и камню и дереву кланяюсь в ноги.
– Ну как ты живешь?
– Хорошо, – говорю.
Уж так хорошо, что скорбеть и тужить
по бедам обыденным не успеваю,
что радуюсь, смертную боль зажимая,
уж так хорошо, что еще бы пожить.
* * *
То малые дети болеют,
то бедное сердце болит…
Поэзия нас не жалеет –
она не о том говорит.
То поле быльем зарастает,
то рушится временный дом…
Поэзия дыр не латает –
она говорит о другом.
Но мучает страстью голодной,
но пичкает звездным огнем.
Поэзия дышит свободно,
как будто мы вечно живем.
Она обступает случайно
и кажется гордой, пока
453
сама не напялит на тайну
веселый колпак дурака,
пока не отлюбит живого.
Поэзия тем и права,
что, ветра наслушавшись, снова
на ветер бросает слова,
в широкую зимнюю повесть,
в густое земное вино…
Она потому-то и совесть,
что совести ей не дано.
* * *
Г. Ш.
Любовь моя бедна –
не дарит, не карает –
последняя – она
всегда такой бывает.
Она была такой
всегда. Да мы не знали,
А мы ее порой
случайно называли.
Не зла, не хороша,
с начального начала
как старшая душа
при младшей продышала.
Высокие дела
и вечное сиротство
она перемогла
по праву первородства.
Не слава, не слова,
не подвиг, не награда,
она еще жива,
когда другой не надо.
Она в последний час
присядет к изголовью,
она и после нас
останется любовью.
454
Задумаешь понять,
да по ветру развеешь.
Затеешь вспоминать –
и вспомнить не успеешь.
* * *
Темна душа. Но истина проста –
сядь на траву, дыши ребенку в темя,
и свяжется разорванное время,
и вещи встанут на свои места.
И ты поймешь тоску оленьих глаз
и горечь осенеющей долины…
Но зрячий виноград так долго смотрит
в спину,
что точно видит все вокруг и после нас.
* * *
Звездный гонец опоздал.
Тихая почта земная,
верную службу справляя,
штопает этот провал.
Осень. Сквозной неуют.
Ветер разносит планету.
Как погорельцы, по свету
бедные письма идут.
Тянутся, тают во тьме
птицы мои одиночки,
вроде поправки к зиме
или последней отсрочки.
* * *
Лес был слепой, капельный,
