Интернат (Повесть) - Пряхин Георгий Владимирович (книги без сокращений txt) 📗
— Специальность нравится?
— А что — двести рэ, — сказал он с вызовом.
От жары стоять больше на одном месте было невыносимо.
— Ну, будь здоров, старина.
— Бывай.
Боюсь, что если встречу его завтра, то он уже будет говорить не с вызовом, а с высокомерием. У человека своя дорога: к Юрию Тимофеевичу, которому улыбаются.
Руки жалко.
Спальня умела мстить. И ни один педсовет не мог поколебать ее негласное решение. Так было и с Женей Орловым. Женя — сын директора сельской школы. Обучался музыке и был, наверное, одаренным парнем. В селе музыкальной школы не было, и отец устроил его в город. Всем было ясно, что в интернате Женя — птица залетная, временная. Три раза в неделю после обеда уходил в музыкальную школу и возвращался только к вечеру. Вероятно, эта свобода — не надо сидеть на самоподготовке, когда весь класс под надзором классной руководительницы корпит над домашним заданием — и стала первой причиной неприязни к нему.
Да и отец слишком часто приезжал за ним. Каждую субботу ровно в три часа перед интернатом останавливалась легковушка и давала три протяжных сигнала. Даже если бы Женя не расслышал их, все равно бы разыскали, оповестили, донесли бы до его ушей эти длительные призывы, током пробегавшие по всем закоулкам интерната. Невозможно было бы найти для них более проводящую среду, чем эта. Ни металл, ни раствор, ни воздух… Нас, старших, они тоже цепляли. Дразнили не сами приезды, а их регулярность, обязательность: каждую субботу.
Сам Женя тоже не искал особых привязанностей. Верил в собственные силы, и они в нем были. Крепкий, широкий парень, запросто крутивший «солнце» и отходивший от турника, не глядя на толпившихся болельщиков, он был снисходительно молчалив, его маленькая, птичья голова с влажными глазами всегда чуть склонена набок, как будто Женя во что-то целился.
Женя был целенаправленным парнем. Каждый вечер перед отбоем вытаскивал из чехла баян, разворачивал ноты и принимался играть. Приобретал второе образование. Вначале играл прямо в спальне. Сидит на крашеной табуретке, уткнувшись носом в баян, с отрешенным, немым лицом — я давно заметил, что у всех баянистов немые лица — и поигрывает. Тут жизнь идет, тут ссоры и драки случаются, тут гам и топот, а он играет как ни в чем не бывало. Музыкальное сопровождение, как на районной ярмарке: «Трансвааль, Трансвааль, ты вся в огне…» Рипел он так, рипел — это мы говорили «ринит», хотя играл он, наверное, неплохо, и, пожалуй, вся загвоздка в том и состояла, что играл он хорошо, пока однажды Кузнецов не заявил ему, что в спальне играть противопоказано. Обоняние портится.
Орлов поднял глаза, хотел что-то возразить, но улыбавшееся, с побелевшими скулами лицо Кузнецова выразительнее слов.
И спальня молчала — тоже выразительно.
Женя встал, взял в одну руку баян, в другую — табуретку и ушел в умывальник. Сидел, как и в спальне, в уголке и ноль внимания на сырость, брызги, на здоровое жеребячество собиравшихся ко сну воспитанников.
Не знаю, какие уж органы портились от игры в бетонном умывальнике, разве что уши самого игравшего, но вскоре кому-то пришла идея спрятать орловский баян. Массам идея понравилась. Орлова в спальне не было, ходил в город. Баян вытащили из-под Жениной кровати, как выволакивают нарушителей общественного спокойствия, и привязали его к крышке огромного, круглого «семейного» стола, стоявшего в центре спальни. Привязали, разумеется, с обратной стороны. Даже не будь на столе зеленой, захватанной скатерти с замусоленными махрами, не заглянув под него, баян увидеть невозможно.
После ужина Женя полез под кровать за своей музыкой. Музыки под кроватью не было. Заглянул под другие кровати — тоже нет. Порылся в шкафах — не нашел. Тогда встал посредине спальни, возле стола, и спросил, ни на кого в отдельности не глядя:
— Где мой баян?
Спальня занималась своими делами.
Женя сразу успокоился и, не раздеваясь, лег в постель. Впервые за долгое время мы чистили зубы а капелла.
Наутро первым уроком была физика. Вела ее наша классная руководительница Зинаида Абрамовна, рослая, с правильными чертами, но несколько анемичная молодая женщина.
— Здравствуйте, — как обычно поздоровалась с нами.
— Здравствуйте, — как обычно нестройно ответили мы.
— Садитесь.
Собственно говоря, особого приглашения мы и не ждали. Не сел один Орлов.
— Что у тебя, Евгений?
— Вопрос у меня, Зинаида Абрамовна.
— Какой? Что-нибудь неясно?
— У меня украли баян.
Не скажи он «украли», все наверняка обошлось бы, и он благополучно закончил бы свое музыкальное образование, и в мире одним баянистом стало бы больше.
Но он сказал «украли».
— Как украли? — растерялась Зинаида.
— Сначала ручками, а потом ножками, — пояснил в тишине Кузнецов.
Тишина нехорошая.
— Может, ты забыл его в музыкальной школе?
Наша Зинаида была еще тем Шерлоком Холмсом.
— Да, ты вспомни, Женя, — советовал Голубенко, развернувшись корпусом к Орлову, — шел, шел ты вчера из училища, волок на спине свой баян, потом тебе этот горб надоел, ты зашел на почту и отправил его папаше. Наложенным платежом. На деревню папе.
Хохот тоже не из лучших.
— У человека горе, а вы зубоскалите, — вяло урезонивала нас Зинаида.
Горе началось позже, когда баян нашелся. Именно нашелся. Сам, в тот же день. Все только пришли из класса, переоделись и ждали обеда. Как нетерпеливо ждали мы тогда свои обеды! Мы росли, наши кости требовали есть, и к урочному часу нас, как волчат, била голодная дрожь. Из спальни в столовую то и дело отправлялись гонцы: посмотреть, накрыли дежурные столы для класса или все еще чешутся. Если дежурные чесались, им приходили на помощь еще два-три человека (воспитателями, дежурившими в столовой, это не поощрялось, но и не запрещалось слишком строго). Были даже любители помогать, помощники-профессионалы, среди которых встречались и бескорыстнейшие альтруисты, и, мягко говоря, не совсем таковые: в ходе помощи помощнику могло что-то перепасть…
Наконец в спальню врывался очередной гонец и с порога кричал:
— На рубон!
Шестнадцать пар местпромовских ботинок, в основном сорок второго размера, громыхали по лестничным пролетам. Перед входом в столовую мы, как правило, ждали девчонок. Девчонки переодевались дольше нас, им надо было причесаться и сделать всякие другие дела, о которых мы имели самое смутное представление, а дождавшись их в коридоре, зло шипели:
— Навели красоту, королевы?
Нам отвечали высокомерным молчанием. Не знаю, как насчет королев, но черти в наших девчатах определенно сидели.
Бог с ними!
То ли шпагат, которым привязывали баян, оказался гнилым, то ли баян поддался общей суете и спешке, но когда раздался вопль «На рубон!» и все вокруг пошло вразнос, музыкальный инструмент с протяжным голодным пшиком рухнул на пол.
Женя Орлов на обед не пошел. Сидел, сгорбившись, наедине с больным баяном.
А после обеда, на самоподготовке, он и в классе очутился один: его сосед Володя Смирнов ушел на другую парту. На следующий день была физкультура, никто не хотел играть с Орловым в одной команде, и он, отличный волейболист, все сорок пять минут просидел на скамейке запасных. Дежурить с ним тоже никто не хотел, и, когда подходила его очередь. Жене приходилось одному ворочать парты и кровати, таскать воду и мыть полы. Он делал эту работу с ожесточением, с лихостью, за двоих — только тырса летела.
Вообще-то поначалу он даже обрадовался такому повороту дела. На его губах играла высокомерная улыбка. Не хотите со мной разговаривать — черт с вами. Не хотите играть в волейбол — тем хуже для вас. Мы по-прежнему чистили зубы под звуки маршей и полонезов. Правда, теперь Женя мог бы играть где угодно, его музыка уже никого не раздражала, не волновала, как и сам Женя.
Но месяца через два Женя сломался. Только что закончилась зима, и в один из дней наш класс прямо с уроков отправили убирать территорию. Первое солнышко, теплый, обдувающий сердце ветер, а главное — не надо сидеть в этом постылом классе, когда вся душа твоя там, на улице. Мы обрадовались этому известию — вместе с интернатским завхозом в классы всегда входила веселая, с шалопайством граничащая работа — кубарем вылетели в коридор, прогромыхали по ступенькам, как по клавишам (мажор!), и рванули на склад за инвентарем. Первым бежал Женя Орлов. Если правда, что общее горе сближает людей, то не меньше сближает и радость, даже такая почти беспричинная, нечаянная, какая была у нас. А может, это и есть самая радостная радость — когда ее не ждешь?
