Интернат (Повесть) - Пряхин Георгий Владимирович (книги без сокращений txt) 📗
Наш класс находился на одном этаже с тем, в котором училась Шура. Видит Толя: стоит у двери девчонка, подсолнух. Это было внове — он владел пустым коридором один. Подошел.
— Ты чего здесь?
— Останавливаться не умею.
— Как это — останавливаться?
— А так: засмеюсь и не могу остановиться.
И девчонка показала, как она не умеет останавливаться.
Улыбнулась — оторопевшее лицо восьмиклассника показалось ей смешным, — и от этой искры занялось все ее лицо, вся ее фигурка, вплоть до рыженьких, легковоспламеняющихся косичек.
— Ну ты даешь! — сказал ей Голубенко и расхохотался вместе с нею.
— Что случилось? — высовывались из дверей учителя.
Ничего. Два выставленных человечка хохочут в гулком пустом коридоре.
Толе нужна была веселая жена, потому что у него печальная мать. Худая, неразговорчивая и печальная. У нее двое детей и муж — инвалид войны. По вечерам дети делали уроки, а она, наспех справив домашние дела, садилась в углу и о чем-то печалилась. Инвалид войны тихо сапожничал, сидя за низким столиком под голой электрической лампочкой. Он держал во рту гвоздики и шпильки, и это избавляло его от необходимости говорить. Пожалуй, он даже слишком часто обращался к гвоздям и шпилькам. В конце концов они избавляют человека от необходимости говорить, но навязывают еще более тяжкую необходимость думать.
Мать о чем-то молчала, отец о чем-то думал. Дети делали уроки, вполголоса переговариваясь между собой. А однажды мать пошла на работу и не пришла. Ее привезли через два дня — в гробу. Привезли под вечер, чтоб не так заметно, как ворованное. Гроб простоял дома ночь. Дети в ту ночь спали у соседей. Девочка Света всю ночь просидела на кровати, поджав ноги и тихонько раскачиваясь взад-вперед. Толя, просыпаясь — им постелили вместе, — пытался утешить ее, но она поворачивала к нему сухое, онемевшее лицо, и этого живого лица Толя пугался больше, чем того, мертвого, что осталось дома наедине с отцом. Соседка уводила их из дома, а отец сидел перед гробом на сапожном табурете с сиденьем из сыромятных ремешков, и странно было видеть его без молотка и шила в руках, без гвоздей и березовых шпилек во рту. В кои веки человек сидел вот так, без дела, без молотка и без гвоздей, которые раньше избавляли его от необходимости говорить.
О чем же он говорил с нею в ту ночь?
На следующий день мать похоронили. Похороны поспешные, неловкие. Больше всех суетился отец. Он, безногий, путался в ногах у соседей и родственников, молча смотрел на них снизу, из колодца своего горя, напряженно задранным лицом с потными, слипшимися волосами. К вечеру после похорон все-таки напился и, скрипя зубами, кричал, что их под Киевом предали.
Толина мать бросилась под поезд, под единственный пассажирский поезд, приходивший в город раз в сутки.
Иногда Толин отец приезжал на своей коляске в интернат. Ему хотелось встретиться с воспитателями, узнать, как дети учатся, как их поведение, но Толя его приезды не любил и старался увести отца подальше от чужих глаз, например, к кочегарке. Там они и беседовали. К беседам частенько присоединялся кочегар дядя Петя, и тогда они заканчивались за полночь, ибо старого солдата, дядю Петю, тоже, оказывается, где-то предали. Светлана давно спала в интернатской кровати, а Толик через город провожал нетрезвого, бормочущего отца домой, к родне.
И он таки женился на Шуре Показеевой!
После расформирования старших классов Толя уехал в Донбасс, забрал с собой отца, учился в вечерней школе и работал в шахте — ему, как и Юре Фомичеву, тоже нужны были деньги. Шура уехала доучиваться в свое село, оно в десяти километрах от города. Я в то время тоже учился в вечерней школе и жил у своего однокашника по интернату Вити Фролова. У Вити была мать, тихая, болезненная переплетчица, и, как я уже упоминал, младшая сестра — только сейчас, много лет спустя, я понял; это была сестра-красавица. Тогда она была девчонкой, на целых два года моложе меня. Светлые, восковой спелости волосы и голубые глаза: васильки во ржи.
В один из летних вечеров появляется в нашей хатке Толя Голубенко. Пиджак через плечо, кошачьи, с искрой, глаза, заметно потяжелевшие руки. Хохочем, мутузим друг друга, отправляем Витину сестру в торговую точку. Но не успели распить вторую бутылку вина, как Голубенко заявил, что ему пора.
— Куда?
— В Покойное.
Так называлось село, в котором жила Шура Показеева.
Село, несмотря на свое потустороннее название, буйное, жизнелюбивое — у каждого во дворе свой виноградник, городских там лупили нещадно, и мы вызвались проводить Толю. Предложение было принято. Условились: Толя встречается за селом с подругой, а мы ждем его неподалеку. Если что неладно, он нам крикнет, и мы придем на помощь. Если же все будет в порядке, то дождемся его и вместе вернемся назад.
Бедный Витин велосипед! Он только жалобно поскрипывал под нами. Витя сидел за рулем, я на багажнике, мы вместе крутили педали: Витины босые ноги упирались в мои, а новоявленный жених примостился на жесткой железной раме. Мы пересекли город, помахали на выезде темным интернатским окнам и двинулись по старому шоссе. Поздний воскресный вечер, машин на дороге мало, и наш драндулет несся под горку, как пьяная цыганская кибитка. Мы смеялись, и пустая, остывающая степь, на дальних горизонтах которой нежно оседала дневная пыль, подхватывала наш смех, он катил впереди нас и вместе с пылью затухал, оседал где-то далеко-далеко. Мы горланили песни, и они тоже обгоняли нас, высоко летели над степью, уже вроде и не имея к нам никакого отношения.
Ветер в лицо, чье-то счастье в лицо…
Приехали, нашли укромную ложбинку с хорошей густой травой. Мы с Витей расположились в траве, Толик, как партизан на задание, пошел в село, светившееся метрах в двухстах от нас. Мало-помалу угасло село, черной и прохладной стала земля и наоборот — ярким и жарким от звезд небо. Мы с Витей допили захваченную бутылку и лежали на спинах, положив руки под головы, и разговаривали на целомудренные, приличествующие моменту темы.
Правда, момент затягивался.
В конце концов мы заснули.
Проснулись от хохота, как от холодной воды. Над нами стояла Шура Показеева и, подбоченившись, смеялась. Платье у нее в росе, и смех у нее, как роса: искрился, обдавал веселыми брызгами.
— Ну и телохранители, самые настоящие суслики! Сурки…
Останавливаться она не умела — это точно. Да она и не хотела останавливаться! Над нею сияло туго, до звона натянутое небо, первая заря полоскала ее пролившиеся волосы, первая роса выступила у нее в глазах. Чего ей останавливаться, она знала, как она хороша в сию минуту, эта чертовски рано выросшая Шура. Надо иметь зоркий глаз, чтобы в «Шуре, которая выйдет замуж за Голубенко», высмотреть сегодняшнюю красавицу.
Счастливчик Голубенко! Огородник с волшебной лейкой.
Огородник стоял рядом и смущенно улыбался. Так улыбаются счастливые собственники — чтобы не дразнить других. И хохочет так тоже только счастливая собственность — чтобы дразнить других.
Мы собрались. Толик и Шура стали прощаться. Она целовала его и что-то быстро-быстро шептала, пока мы с Витей, отвернувшись от них, налаживали драндулет.
Назад ехали иначе. Я спал на багажнике. Витя спал на раме, у него невесты не было, и на металлическом насесте он чувствовал себя вполне безмятежно. Голубенко в одиночку крутил педали и орал песни.
…Несколько лет спустя в краевом центре встретил и Юру Фомичева. Тоже стояло лето. Жара. Мы буквально столкнулись с Юрой на одной из центральных улиц.
— Привет, старина!
— Привет, старичок!
— Сколько лет!
— Гора с горой…
— Работаешь?
— Работаю. А ты?
— Учусь.
Оказывается, Юра учился в сельхозинституте на зоотехника, у него приближалось распределение. На нем белая курортная кепка, но руки у него черные, ломовые. Целина, стройотряд, поля и фермы родного колхоза — хорошие, честные руки.
