Мальчишки из Нахаловки (Повесть) - Мандругин Александр Андреевич (полные книги TXT) 📗
Но вот вражеский снаряд вывел из строя весь расчет. В живых остались только Никита Немов и мичман. Они надели на себя пробковые спасательные жилеты и бросились в море. Только на следующие сутки их полуживых подобрал наш корабль.
Врачи отрезали Никите Григорьевичу полступни. А когда он стал поправляться, в госпиталь пожаловал сам император и приколол к его рубашке Георгиевский крест.
В Нахаловку Никита Григорьевич приехал к сестре на поправку, подлечил ногу и поступил в главные мастерские электриком.
Максиму нравилось в Никите Григорьевиче все. И то, как он ходит с палкой, сохраняя стройность корпуса и легкость походки; и как носит бескозырку, чуть сдвинув на правую бровь; и черные, загнутые кверху усы.
А больше всего нравится Никита Григорьевич тем, что с ними, с ребятами, он держит себя, ну как с ровнями, хотя ему уже под тридцать. И что ни спроси — расскажет, а то и покажет. Он же и посоветовал Максиму продавать не «Оренбургский край», а «Зарю».
Как только начались каникулы, Максим еще до свету бежал в типографию, закупал пачку «Оренбургского края» и отправлялся в самые людные места — на базар, к вокзалу. И в середине дня приносил домой рублевку, а если еще удавалось прихватить вечерние телеграммы, то и два рубля. Матери они ой как нужны.
Как-то Никита Григорьевич сказал:
— Что же ты буржуйской газетой торгуешь? Торгуй лучше «Зарей», там про нас, про рабочих, пишут.
— Да ведь «Зарю» в городе никто не покупает.
— А ты в городе и не продавай, приноси ко второму гудку к проходной главных мастерских. Дам я тебе записку, пойдешь в редакцию к Константину Михайловичу Коростину — редактору «Зари», он тебе все объяснит и даст газеты.
Но Никита Григорьевич предупредил, что по случаю войны железнодорожники находятся на особом положении, и им запрещено читать такие газеты, как «Заря» Так что надо быть подальше от жандарма, который всегда торчит на проходной.
И однажды Максим допустил промашку. Дело было так. Он, как всегда, встал с газетами в том месте, где тропинки, по которым шли рабочие из Нахаловки, с Ренды, с Курмыша, из Слободки, сходились в одну. Здесь людской поток сливается и, свертываясь, сжимаясь, втягивается в узкую горловину проходной.
А на ее крыльце, словно ощупывая всех входящих длинными усищами, стоит жандарм.
В сумке у Максима две сотни «Зари» и три десятка «Оренбургского края». Хитрый ход: если спросят, почему торгуешь «Зарей», скажет — мне все равно, чем торговать.
Стоит Максим, покрикивает:
— Газета «Оренбургский край», очень интересное чтение! — это звонко, а потише: — Есть газета «Заря», берите «Зарю».
Подошел знакомый кузнец Леонтьев, взял сразу пять штук. Братья Ильиных — десяток. Кое-кто брал и «Оренбургский край». Настроение у Максима было отличное, и все громче звенел его голос:
— Газета «Оренбургский край», немец спрятался в сарай, русский на крышу, лупит немца, как крысу!
Веселые любопытные взоры, привлеченные немудрящим поэтическим творчеством, невольно обращались к Максиму:
— Ну-ка, давай твой «Оренбургский край».
— Да нету, дяиньк, вот есть «Заря».
— Ну давай «Зарю». Нам все равно, что хлеб, что пирог, пирог еще лучше.
Но вот людской поток иссяк, прозвучал третий гудок, возвещая начало работы. А у Максима в сумке еще штук тридцать «Зари». Можно, конечно, поспеть на вокзал к ташкентскому поезду, вдруг удастся сбыть.
В этот момент Максим увидел состав «больных» вагонов, подаваемых в мастерские на ремонт. Ворота были распахнуты. Скорый на решения Максим передвинул сумку с остатком газет за спину, разбежался, ухватился за дверной поручень вагона, ловко вскинул свое легкое тело и скрылся в вагоне. Вот он и за воротами главных мастерских, куда никому из нахаловских ребят пробраться еще не удавалось. Максим приник к щели и с интересом вглядывался в проплывающие мимо корпуса цехов, пытаясь угадать их названия. Этот, самый закопченный и запыленный, конечно, литейный. А вот здесь звенят наковальни, ухает паровой молот — кузнечный, здесь работает отец. А это что? Ага, паровозосборочный…
Поезд лязгнул буферами, замедлил ход, вошел в огромный цех и остановился. Стало тихо. Только где-то на другой стороне слышны были удары, звон железа и сдержанный людской говор. Максим огляделся и, не увидев поблизости никого, спрыгнул на землю. На соседних путях стояли вагоны, до странности непохожие на те, которые Максим привык видеть: помятые, ободранные, некоторые без обшивки, с одними стойками, иные даже без колес, задраны на высокие козлы. Как их, такие тяжелые, удалось поднять? Зато на самом дальнем пути стояли новенькие, только что окрашенные красавцы.
Максим поднырнул под вагоны и оказался у длинного ряда верстаков. И у каждого люди: кто пилит напильником железо, кто рубит зубилом. Максим набрал полные легкие воздуха, и под высокими сводами цеха раздалось:
— Газета «Заря»!
Все рабочие разом обернулись.
— Во здорово, газета в цех пришла! — воскликнул молодой рабочий. Пожилой слесарь хмуро поглядел на Максима, быстро подошел к нему, схватил за руку и увлек за вагоны.
— Ты чего разорался?
— А че?
— «Че, че». Да разве так можно в цеху.
— Да я же не балуюсь.
— Дай-ка мне пяток газет, а сам марш отсюда. Да смотри, чтобы мастер не увидел. — И добродушно добавил: — В другой цех придешь, не кричи. Подойди и потихоньку предложи газету. А то, вишь, разорался.
— Спасибо, дяиньк.
В паровозосборочном цехе Максим сбыл почти все газеты. Осталось три штуки. Он собрался уходить. И в этот момент наткнулся на мастера.
— Ты что здесь делаешь, паршивец? Газетами торгуешь? — услышал Максим над собой. Надо же так опростоволоситься! Мастер схватил Максима за руку повыше локтя и куда-то повел. Крепко держит. Но Максим и не из таких рук умеет вырываться. Он спружинил мышцы на руке, сделал мгновенный рывок, так что большой палец мастера отогнулся в сторону, отскочил и помчался к открытым воротам цеха. Вот они уже близко, а там ряды «больных» паровозов. За ними-то его никто не поймает.
Ну кто мог ожидать, что подведут штаны-, те самые любимые штаны, которые мать сшила к пасхе? Длинные, широкие, из «чертовой кожи». Сколько он молил мать, чтобы она сшила именно такие, как у Никиты Григорьевича, матросские. И вот… большой палец правой ноги с маху зацепил за левую штанину, и Максим растянулся среди цеха. Здесь и настиг его рассвирепевший мастер. Он словно клещами сжал Максимово ухо и поднял беглеца. Максим вцепился в руку мастера, заболтал в воздухе ногами и во всю мочь закричал:
— О-ёй, пусти, больно!
Но мастер молча поволок его и, не выпуская уха, привел в свою конторку.
— Ну, рассказывай, как сюда попал, кто тебя пропустил в мастерские? — начал допрос мастер.
— Никто. Залез в вагон и приехал.
— Ишь ты. С шиком, значит. А как твое фамилие?
— Иванов, Павел Иванов, из Слободки я, — начал врать Максим.
— Ага, значит, Иванов из Слободки. А это чья же сумка у тебя? — ткнул в лицо Максиму его школьную брезентовую сумку, а на ней явственно чернилами написано: «М. Горин». Мастер покрутил ручку телефона и кому-то сказал в трубку:
— Петр Петрович, очень нужен, зайди, пожалуйста… да, да, как можно скорее.
Через несколько минут в конторку вошел жандарм. Максим понял, теперь ему не отвертеться. Ведь жандарм живет в Нахаловке, только на другой улице. Мать на его семью стирает. И конечно же, он знает Максима.
— Вот, полюбуйтесь, — обратился к жандарму мастер, — запрещенной газетой торгует, прямо в цеху. Да еще врет, Ивановым назвался.
Жандарм сел против Максима, поставил между ног шашку, оперся на нее и несколько секунд сердито вглядывался в Максима. Потом снял с него сумку, высыпал медные пятаки, серебряные гривенники, вывернул ее, ссыпал деньги обратно в сумку и положил возле себя.
— Говори, кто тебя научил торговать в мастерских «Зарей»? — заговорил наконец он.
— Никто, просто мне заработать надо, а здесь «Зарю» хорошо берут.
