Иначе — смерть! - Булгакова Инна (хороший книги онлайн бесплатно TXT) 📗
— Вы с милиционером пришли на дачу десять минут десятого. Следственный эксперимент показал, что ходьбы оттуда до стройки самое малое полчаса.
— Вы могли добежать гораздо быстрее, у вас могла быть машина.
— Машины не было. Добежать мог. Но отравление требует времени. Это понял даже Мирошников, который жаждет навесить на меня три убийства.
— Три убийства, — тихим эхом повторила Катя.
— Я вообще не понимаю, — заговорил он внезапно с какой-то потаенной мукой, — как она могла выпить этот коньяк на этой даче.
— У нее осложнение после гриппа, с весны. Запах…
— Все равно: как?!
— Ее заставили насильно.
— Нет следов насилия. Ни малейших!
— Здоровенный мужчина мог так скрутить…
— Именно скрутить! Хоть что-нибудь, хоть намек на борьбу!.. Ничего. Поверьте, я в этом кое-что понимаю. И когда я заглянул в окно — впервые в жизни я почувствовал такой… — он запнулся, — трепет, не побоюсь красивости.
— Когда увидели мертвую? — шепотом спросила Катя.
— Я ее не видел! — закричал Алексей. Отстраненность, бесстрастность его вдруг пропали; неукротимость — вот что прорвалось… («Способен на все!») — Не мертвую — всего лишь коньяк на столе. И она не побоялась сесть за этот стол, выпить из этого стакана… Екатерина Павловна, я человек простой…
— О нет!
— Простой, — повторил он настойчиво. — Страстей таких не понимаю…
— О нет, понимаете!
— И уверен, что это самоубийство.
— Нет, она не была связана с Вороновыми.
— Она поехала за Глебом в Герасимово.
— Об этом известно только с ваших слов. А вот вам ее слова в день смерти: в пятницу после вечеринки она была не одна, и алиби у нее точное, как в аптеке, — Катя подчеркнула последнее слово. — Помните? «Ночь, улица, фонарь, аптека. Там яд».
Страх воспоминаний
Они шли с Вадимом по прямой аллее, влажной от вчерашнего дождя, в золоте и багрянце листопада; селение мертвых пронизывало радостно-равнодушное солнце. Она несла розы, царственно-алые, пылающие, как огонь; он напрасно старался скрыть потрясение от ее слов, грубых и пошлых: «Александр Воронов был моим любовником».
Подошли к проволоке на колышках у кладбищенской стены, он сказал рассеянно (Вадим вообще страдал «щепетильностью» и «щекотливых» тем избегал):
— По старинной примете, из глубины веков, розы на могилу класть нельзя.
— Это почему?
— Шипы пронзят сердце.
— Чье сердце? — уточнила она язвительно и бросила цветы в глинистую грязь; он подобрал, разделил на части и положил к подножию двух крестов.
— «Роза, распятая на кресте», — задумчиво повторила Катя фразу Скупого Рыцаря, которая ее почему-то преследовала, как смерть.
— А, символ любви у розенкрейцеров, — подхватил Вадим в тон… И все-таки решился: — Катя, скажи… в конце концов это главное — ты любила его?
— Нет.
— Тогда все пройдет.
— Никогда. Может быть, из-за меня погибли трое, ты понимаешь? И почему я говорю «может быть»? Я чувствую, что из-за меня.
Он усадил ее на лавочку, сам сел рядом, вглядываясь в фотографии.
— У отца лицо мягкое и доброе, у сына характер выражен резче, решительнее.
— Да, он выследил убийцу. Вот ты говоришь о любви, а мне кажется, я вообще лишена этого дара, у меня все чувства задавлены страхом.
— Чего конкретно ты боишься?
— Например, оставаться одна дома, выйти в подъезд, взглянуть на аптеку напротив. У меня развивается мания преследования.
— Этот страх связан с реальным человеком?
— Да.
— С кем же?
— С Алексеем.
— Ты считаешь его убийцей?
— Не знаю. Глубинный страх, инстинктивный. Но четко я осознала это только вчера.
— Катя, я ничего не знал о твоей, как это говорится, интимной жизни, я виноват…
Она усмехнулась.
— Для меня любовь есть смерть, сказано уже. Я испорчена.
— Брось! Чтоб я никогда не слышал!
— Правильно, нечего распускаться. Тем более — у меня есть железное, непробиваемое алиби.
— У тебя — алиби? Зачем, Господи, Боже мой!
— Сегодня позвонил Мирошников и любезно сообщил, что наши с тобой междугородные переговоры зафиксированы, проверены и полностью меня реабилитируют.
— А что, мы именно в те дни с тобой перезванивались?
— Да, была моя очередь.
— Ну, прямо «очередь»! Я вас обеих люблю и…
— В общем, удача. С Агнией дело обстоит не так чисто, но если я невиновна в тех смертях, то логически…
— Катя, мне тяжело тебя слушать.
— Терпи. Я же терплю.
— Я согласен, — сказал он покорно.
— Знаешь, что еще Мирошников сказал: «Вам очень повезло, что у вас такой надежный друг».
— Какой я друг, коль о тебе ничего не знал, — отмахнулся он. — Значит, вы пришли к выводу, что Агнию сгубило любопытство.
— Не верится. Но зачем-то она поехала за Глебом.
— А если вместе с Алексеем?
— Нет, он не стал бы наводить на нее и, следовательно, на себя. Нельзя говорить об умерших дурно, но я скажу: по-настоящему, Агния чувствовала любопытство только к самой себе. И еще: она меня ненавидела.
— Господь с тобой!
— Это — правда, пусть беспощадная. На последнем уроке вдруг стало ее безумно жаль. Просто так, без причины.
— Если она влюбилась в отставного офицера?
— Не исключено. Очень уж издевательски она о нем отзывалась, что-то прикрывала словами. Может, замуж за него собиралась?
— Обручение со смертью, — произнес Вадим многозначительно, — как писали в «жестоких» романах. Но ведь установлено, что он не мог отравить ее.
«Мог!» — подумала про себя Катя, но говорить на эту тему почему-то не хотелось. Почти чувственно (и сверхчувственно) ощущала она, как вдруг скопились, сконцентрировались их грехи (их всех — в первую очередь ее) и образовали плотный покров, продраться сквозь который к истине, наверное, невозможно.
— Отвлекаясь от «психологии», «символизма» и прочая, — заговорила она бесстрастно, — мы имеем две, так сказать, реальности: яд и ключи.
— Ты ведь отдала следователю черный сосуд.
— Да. Отпечатки пальцев на нем установлены мои и Глеба. И еще чьи-то — очень давние, полустертые, неопределимые. В нем действительно цианистый калий. А сосуды такие уже давно вышли из употребления, во всяком случае, в лаборатории Ирины Васильевны таких нет и не было. Знаешь, где они употреблялись?
— Где.
— В аптеке.
— Ну вот, — проворчал Вадим, — отвлекись от символизма — тут тебе и Блок: «Ночь, улица, фонарь…», и Клеопатра в аптеке.
— Тут реальность. Ты знаешь мою зрительную память — никуда. Но с тех пор, как я нашла цианид в аптечке, меня словно что-то преследует.
— Ты говорила: запах миндаля.
— Не только. Когда-то в детстве я видела. Это папин сосуд.
— Ты видела у Павла Федоровича яд?
— Нет. Точно такие же сосудики, но, кажется, без этикеточек. А этот он пометил: красные чернила — знак опасности… И Ксения Дмитриевна подтвердила: их идея о праве распорядиться концом. Это не право, а ужас. И папа на него не пошел, все вытерпел и яд оставил.
— И за годы ты не обратила внимания на черный сосуд? Не перебрала это старье и не выбросила?
— Это папин уголок, я не касалась, не хотела ничего трогать.
— Катя, — сказал Вадим после раздумья, — все это бездоказательно, и я не советую излагать свои фантазии следователю. Несмотря на алиби, тебе могут «пришить» соучастие.
— Этого я не боюсь. А убийцу — боюсь. Я должна его найти.
— Хорошо, разберемся в твоей версии — что она дает в перспективе? Кто-то из учеников нашел в аптечке и отсыпал яд? Нелепость — проще украсть сосуд, ты б и не заметила.
— Это ты знаешь, что я бы не заметила, они — нет.
— Ты кому-нибудь из них говорила, что твой папа был фармацевтом?
— Алексею и Дуне.
— По какому поводу?
— Ему — уже после смерти Глеба… а ей как-то фталазол понадобился, мы искали, то есть я при ней искала. Она удивилась: сколько лекарств. Ну, я объяснила про папу.
