Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна (библиотека книг .TXT) 📗
Кравченко несколько секунд смотрел ему в глаза: «Брат и сестра… красивый мужик… и она без комплексов… все позволено… Он навещал ее… Они были близки… Файруз ведь намекнул: «происходит что-то чудовищное»… Если это была их связь, кровосмешение, инцест, то…»
– Значит, ваша сестра Марина Ивановна была бездетна. – Он опустил глаза, сейчас ему было трудно встречаться взглядом с ее братом, который, быть может…
– Марина никогда не хотела детей. У нее на это времени не хватало, да и душевных сил тоже. Она всю жизнь работала как ломовая лошадь. – Зверев, видимо, так и не понял собеседника. – Я вот сейчас о ней сообщение по радио слушал – говорят: «Она была гений, великий талант». А кто-нибудь подумал, как ей досталось все это? Все – известность, величие, поклонение, этот вот дом, эти тряпки. – Он вдруг резко сдернул с кресла гобеленовую подушку и швырнул ее на пол. – Сколько сил, сколько здоровья на все это ушло. Лучшие годы жизни! Молодость! Мальчишкой помню, как Марина в первый раз готовилась поступать в консерваторию. После окончания школы два года корпела в библиотеке – чтобы трудовой стаж шел, а по вечерам по преподавателям моталась. В Клуб железнодорожников на Каланчевку в вокальный класс – каждый вечер, в любую погоду. А это ведь через всю Москву на трамвае трястись приходилось. Как она после всех этих мытарств провалилась на своем первом туре, как мать ее чуть ли не из петли вытащила, а потом…
– Она для вступительных экзаменов партию Кармен выбрала? Мне Александра Порфирьевна рассказывала, – это вставил Мещерский. Он теперь снова не отрываясь смотрел на один из снимков на стене – все тот же, где Зверева была в мужском костюме Оберона. – И с тех пор она Кармен никогда не пела?
– Никогда. Эта опера всегда ассоциировалась у нее с несчастьем, провалом.
– А когда, простите, она в первый раз поступала в консерваторию? В каком году?
– В шестьдесят пятом. Летом. Я хорошо тот год помню – у нас в квартире был настоящий сумасшедший дом. Перед этим с мамой был сердечный припадок, Марине тоже все нездоровилось – у нее что-то вроде кишечного расстройства было, тошнило ее постоянно, а экзамены в консерваторию на носу, хочешь не хочешь – иди. Я в восьмом классе тогда учился, с переэкзаменовкой закончил, в лагерь меня на лето и не отправили – поэтому все на моих глазах происходило. Марина провалилась на первом же туре. Господи, это был ливень слез – Ниагара. Потом они с мамой сразу же уехали на дачу и прожили там до конца ноября.
– А почему так долго? – Мещерский оторвал взгляд от портрета.
– До сих пор не знаю. Отец тогда объяснял – Марине надо готовиться к новым экзаменам, ну чтобы на следующий год поступить. Но там, на даче, ведь ни учителей, ни пианино не было…
– А вы сестру в эти месяцы навещали?
– Нет. Отец достал мне горящую путевку в детский пансионат в Анапе, и я там до самого первого сентября пробыл. А потом, уже осенью, мы тоже на дачу с ним не ездили, он говорил, не стоит Марине мешать. Дескать, дома мы ее отвлекали от занятий, вот она и провалилась. Я ведь потом на даче в Малаховке появился только года через два, уже когда в институт готовился, а так родители меня на все лето к родственникам в Краснодар отправляли. А когда я на первом курсе учился, отец дачу продал.
– Почему? – в голосе Мещерского было что-то такое, отчего и Сидоров, и Кравченко невольно насторожились.
– Ну, родители говорили: деньги нужны. Я особо не вдавался в подробности. Хотя дачку жаль было. Уютная.
– Дача-то у вас в Малаховке была, вы говорили? – уточнил Кравченко. – Помню-помню… А ваша сестра бывала потом там?
– Нет, ни разу. На следующий год она благополучно поступила в консерваторию. Сами понимаете – не до этого стало, новые интересы, знакомые появились сразу. Ну, потом отец продал и…
– Малаховка – это ж рукой подать от Москвы, возле самых Люберец, кажется? – Мещерский встал. – Старые дачные места. Там ведь и соседний поселок неподалеку – Красково?
– Да, – Зверев смотрел на них, все трое были странно напряжены. – А что… что собственно… к чему это все?
– Григорий Иванович, а на вашей даче в Малаховке были домотканые половики? – тихо спросил Мещерский.
– Не помню. Кажется… кажется, были. Ну да, в большой комнате перед печкой. Нам их наша домработница привезла из деревни в подарок – серые такие с каймой, там еще петухи были крестом вытканы. А что? Откуда это вам известно? – Зверев вздрогнул.
– Приснилось, Григорий Иванович, – Мещерский снова кинул взгляд на оперного Оберона. – А вам часто снятся сны о прошлом?
– Никогда не снятся, – голос Зверева дрогнул. – А что?
– Пока еще не знаю… что-то… Вот этот портрет вам никого не напоминает?
– Какой?
– Вот этот фотоснимок – второй, если считать от Фиделя Кастро.
– Это же Марина. На ней только парик…
– А сколько ей лет, как вы думаете?
– Не думаю, а знаю – после окончания консерватории в семьдесят первом ее сразу же приняли в Большой театр, и на следующий сезон она с труппой поехала на гастроли в Лондон. Это был ее первый выезд за границу. Ей было двадцать восемь лет. С этого вот спектакля в «Ковент-Гардене» все и началось, весь ее зарубежный триумф. А что? – Зверев уже в который раз повторил свой тревожный вопрос.
– Да ничего. Мне показалось, – вздохнул Мещерский. – Это, видно, от усталости. Так, мираж…
– У нас какой-то странный разговор получился. – Зверев переводил взгляд с их взволнованных лиц на фотографии на стене, на брошенную на ковер подушку, на солнечные лучи – зыбкие и по-осеннему скупые, льющиеся через незашторенное окно. – Я так и не понял: о чем вы меня спрашивали?
Сидоров подошел к нему, помедлил секунду, потом положил ему на плечо руку.
– В горле что-то пересохло, – сказал он мягко. – Не откажите в любезности – как нынешний хозяин этого дома – организуйте чайку.
– Сейчас скажу Агахану. – Зверев догадался, что его выставляют за дверь. – Кстати, он звонил в Москву адвокату. Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы…
– Нанимайте кого хотите, Григорий Иванович, – устало улыбнулся Сидоров. – Все равно это мало что изменит.
Глава 39
Царь Эдип
– Ты хочешь сказать, что… – едва только Зверев вышел, Кравченко круто обернулся к Мещерскому.
– Что ребенок появился на свет в том дачном доме осенью шестьдесят пятого года, – Мещерский закрыл глаза. – Я, ребята, никогда не верил ни в сны, ни в их толкование, ни в чох, ни в лай, ни в вороний грай… Ни во Фрейда, ни даже в бабкино гадание на кофейной гуще… Но по всему выходит, что сон в руку. Неверие-то, оказывается, еще не признак ума.
Что это был за роман, с кем и как именно наша Марина Ивановна повстречала отца своего будущего ребенка, наверное, нам с вами уже не скажет никто. Но это произошло в тот год, когда она «бегала по преподавателям», готовясь к поступлению в консерваторию. Она забеременела, но, видимо, поняла это уже слишком поздно. Сказала в конце концов матери – с той сразу случился сердечный припадок с расстройства, и они потом лихорадочно стали искать способ избавиться от ребенка. Однако для аборта, наверное, Наталья Алексеевна права, прошли уже все сроки. Зверева плохо себя чувствовала. Брат говорит, ее тошнило – это не что иное, как интоксикация организма, следствие беременности. Потому-то она и не выдержала тур – провалилась. «Кармен» тут совершенно ни при чем, но с тех пор эта оперная партия навечно соединилась в ее восприятии с тем кошмаром, который ей довелось пережить тогда.
Видно, парень ее бросил, о браке и речи не шло, она просто, как это говорится у девчонок, «подзалетела по глупости». Мать решила уберечь ее от позора и от дальнейшей участи матери-одиночки. Вот почему родители, старательно скрыв все от младшего сына, фактически спрятали дочь на даче в Малаховке. Чтобы никто из их московских знакомых, ее подруг и друзей даже не заподозрил, что у Марины от внебрачной связи будет ребенок. А он родился, я так предполагаю, где-то в конце октября или в ноябре. И Наталья Алексеевна опять-таки права, говоря, что роды проходили тайно, без врачебной помощи. Присутствовала только мать Зверевой. А потом… – Мещерский помолчал. – Они обе вернулись в Москву. Марина Ивановна стала готовиться к новому поступлению, петь свои вокализы, тренировать голос и постаралась все происшедшее с нею напрочь вычеркнуть из памяти. Как дурной сон. Как будто бы ничего и не было.
