Новый век начался с понедельника - Омельянюк Александр Сергеевич (полная версия книги TXT, FB2) 📗
От ощущения себя сыном номенклатурного работника – высокомерие, зазнайство, карьеризм, лицемерие, подхалимство, приспособленчество, отсутствие чести и совести, да и ума тоже.
– «Мне экстрасенс сказал, что у меня хватит силы воли бросить курить!» – гордо заявил как-то Иван Гаврилович.
– «Конечно! Захочешь бросить, бросишь! Всё в твоих руках!» – поддержал полезную мысль коллеги Платон.
– «Да, да!» – горделиво подтвердил Гудин.
– «Дело теперь за мозгами!» – снова опустил его Платон.
Гудин всегда спорил, не разобравшись в сути вопроса, в позиции противоположной стороны. С тупостью, недостойной применения, Иван Гаврилович долдонил что-нибудь, зачастую слова паразиты и междометия, совершенно не обращая внимания на собеседника.
А от тщедушности тела и души Гудину стали присущи зависть, злость и вредность.
Но Ивану Гавриловичу Гудину, как впрочем, и всем людям на Земле, были свойственны не только плохие черты характера и поступки.
По своей сути он был всё-таки добрым, заботливым и во многом порядочным.
И ему самому иногда незаслуженно доставалось от коллег.
Тёща Платона как-то оговорила Гудина за перерасход скотча.
Невольно смутившись, а может, испугавшись суровой и справедливой женщины, тот постеснялся намотать необходимое количество скотча на коробку, и на эскалаторе станции метро «Маяковская» ручка оторвалась, коробка упала, раскрылась, и банки полетели вниз по ступеням…
Собирая с помощью понятливых прохожих банки, Гудин материл почём зря Надежду Васильевну, воспылав с тех пор к ней лютой ненавистью.
Как-то раз, Иван Гаврилович, входя к Платону с Марфой, добродушно и весело бросил:
– «Здрасьте, я Ваша тётя!».
– «Из Бразилии, которая?!» – показал себя знатоком кино Платон.
– «Обезьяна, стало быть!» – показала себя знатоком географии Марфа.
– «Хрен редьки не слаще!» – тривиально ответил Гудин.
– «Так это смотря, чей хрен!» – тут же съёрничал Платон.
– «Ты, наверно, хотел сказать, какой хрен?!» – уточнила бывалая Марфа Ивановна.
– «Ха-ха-ха! Размер роли не играет!» – сел на своего любимого конька профессионал Иван Гаврилович.
Через некоторое время он перебрался со своего конька в торец большого рабочего стола, и стал сосредоточенно что-то искать в своём кейсе, с коим никогда не расставался, представляя тем самым перед другими людьми себя, как делового человека.
Увлекшись, он непроизвольно пропускал в щель между зубов воздух, тихо и корректно насвистывая: «Сы-сы-сы!».
– «Гаврилыч, ты давай тут не ссы!» – без задней мысли прогоняла его Марфа Ивановна.
– «Так это я так свищу!».
– «А я думала, что говоришь на каком-то непонятном иностранном языке!» – не отставала Марфа.
– «Соловей ты наш!» – не удержался и Платон.
– «А я ведь свободно владею тремя языками: русским разговорным, русским литературным и русским матерным!» – объяснил пересмешник.
Словоблудие Гудина, из-за накопленных им в жизни различных комплексов, было, возможно, чисто наносным, поверхностным, скорее антуражем, чем сутью.
Его богатый жизненный опыт позволял ему иногда просто и доходчиво объяснять самые сложные жизненные ситуации.
Однако часто, или по вредности, или по незнанию, он давал неправильные советы. Из-за чего Платон прозвал его ещё и антисоветчиком.
Он никогда не держал в себе зла, так как тут же, сразу, выплёскивал его на своего обидчика, причём часто беспричинно, как бы превентивно.
Как-то раз Гудин рассказывал Платону о своих осенних дачных делах:
– «Я собираю сухие листья, их прессую и на вилы».
– «В компост?!» – участливо спросил коллега.
– «Ты, что? Шизанулся, что ли?! Конечно в компост! А куда же ещё?!» – неожиданно схамил гадёныш Гудин.
Но защитная реакция организма Платона не позволяла ему помнить и, тем более, специально запоминать всё сказанное Гудиным. Однако кое-что всё же невольно запоминалось.
– «Всё никак не начмокаешься?!»» – любил задеть Платона интриган Гудин, ставя того в явно приниженное, по сравнению с собой, положение.
Но иногда он наоборот, даже очень почтенно, а то даже излишне ласково обращался к своим сослуживцам, за исключением Инны и Марфы, а в частности к Платону:
– «Платош! А как ты думаешь… или считаешь?» – всё чаще и чаще невольно вырывалось из его уст.
И если по отношению к руководящей женщине такое обращение выглядело вполне естественным, то по отношению к двум оставшимся мужчинам – неоднозначным.
Хотя ласковые слова всегда приятно слышать любому человеку, особенно давно потерявшему мать, или самых близких, но у Платона это вызывало сразу два негативных впечатления.
То ли Гудин обращался, как педик, то ли тем самым, как бы оказывал своё покровительство всё-таки более молодым, и, возможно, по его мнению, менее достойным, хотя вполне взрослым, самостоятельным и более чем самодостаточным мужчинам.
У Ивана Гавриловича, как у многих старых пердунов, иногда не получалось утаить в себе, рвущуюся наружу, внутреннюю энергию.
– «Гаврюша! Я слышу, у тебя сработал сигнализатор избыточного давления!?» – шутил в таких случаях, невольно смеясь над старцем, Платон.
– «Смех без причины…» – как умел, отбивался тот.
Гудин иногда ревновал Платона к престарелой Марфе. Ему, видимо, было завидно, что Платон даже с нею нашёл общий язык, дал возможность ей раскрыться, как тоже человеку интересному и весьма мудрому, несмотря на недостаточное образование и несколько ограниченный интеллект.
– «А где твоя Марфа?!» – иногда с ехидной улыбочкой донимал он Платона, совершенно не дожидаясь от него ответа.
– «Она такая же и твоя!» – отвечал тот на его глуповатый вопрос.
Как-то раз, в преддверие празднования дня рождения Марфы Ивановны Мышкиной, он, какой-то весь взъерошенный, ворвавшись в их комнату, прямо с порога, чуть ли не вскричал:
– «Привет, именинница!».
При этом он весело смотрел только на Марфу, совершенно не повернувшись к Платону, но протянув тому свою узковатую, холодную ладонь для рукопожатия. Платон, до этого очень увлечённо что-то рассказывавший Марфе, как человек воспитанный, ответил рукопожатием и словами:
– «Привет!».
– «А ты, что! Именинница, что ли?» – задал свой самый глупый, какой только можно было бы сейчас услышать, вопрос Гудин.
Ну и гадёныш! Ну и провокатор! – возмутился про себя Платон, не став ничего отвечать придурку.
В конце одного из последних рабочих дней, в течение которого Гудин, видимо, ощутив себя ненужным и никчемным человеком, не удержался дать своё «указание» Платону, причём весьма твёрдым, повелительным и покровительственным тоном:
– «Платон! Ну, давай, запирай свою богадельню!».
Его прямо-таки подмывало хотя бы на мгновение поставить себя, как бы начальником Платона, или, как минимум, его старшим коллегой.
В своей жизни Платону часто приходилось осваивать новые виды работ.
И, как человек любящий и умеющий анализировать, он, после освоения предложенной ему технологии работы, придумывал, модернизировал, улучшал, оптимизировал этот процесс, придумывал новый, более рациональный способ работы. Тем зарекомендовывал себя хорошим методистом.
Поэтому всегда и везде все работающие с ним люди, со временем и естественным образом, отдавали ему пальму первенства в этом вопросе и, как правило, с большим интересом осуществляли предложенную им технологию. Это только никоим образом, или в значительно меньшей степени, не касалось людей упрямых.
Такими в их коллективе были Алексей Ляпунов, который, как сын гения имел на это хотя бы моральное право, и Иван Гаврилович Гудин, чьё упрямство подкреплялось ещё и болезненным самолюбием.
Когда Платон очень тактично просил того в чём-нибудь помочь, причём исключительно для ускорения общего процесса работы всего коллектива, а не своей работы лично, Гудин или молча уходил, или искал какие-то другие предлоги для отлынивания от работы, а то и просто, без обиняков, заявлял:
