Военный канон Китая - Малявин Владимир Вячеславович (онлайн книга без .TXT) 📗
Неоднородность идейных источников классической военной стратегии в Китае обусловила и сложное, неоднозначное отношение ее создателей к проблеме войны. Последняя считалась в Китае одновременно и нежелательной, и неизбежной, причем по самым разным соображениям. Сунь-цзы, автор древнейшего трактата о войне, ссылается на пример мудрых царей древности, которые были искусны в военных делах, называет войну делом «жизни и смерти» государства и проявлением Великого Пути – то есть, высшей правды человеческой жизни, – но не устает повторять, что искусный полководец умеет добиваться своих целей, не прибегая к силе оружия. Спустя полтора столетия после Сунь-цзы другой известный знаток стратегии, Сунь Бинь, повторяет доводы Сунь-цзы, подчеркивая, что война необходима для выживания государства, но «тот, кто любит войну, навлечет свою погибель». Традиционные китайские представления о войне выразительно сформулированы в позднем даосском трактате «Хуай Нань-цзы», где указаны две возможные причины войны: самосохранение и восстановление морального порядка в мире. Для древних китайцев одно, строго говоря, было почти неотделимо от другого:
«Те, кто в древние времена применяли оружие, поступали так не для того, чтобы расширить свои владения или умножить свои богатства, но для того, чтобы сберечь свое царство перед лицом смертельной опасности, навести порядок в мире и искоренить причиняемый людям вред».
Полвека спустя знаменитый историк древности Сыма Цянь еще решительнее повторяет моральные аргументы в защиту войн:
«Оружие – это средство, используемое мудрыми царями для наказания тех, кто творит насилие и жестокости, усмирения смуты, предотвращения угрозы и помощи тем, кто в опасности…»
Но дальше Сыма Цянь продолжает совсем в ином ключе, предъявляя своего рода «натуралистическое» обоснование войны:
«Всякое живое существо, имеющее кровь в венах и рога на голове, будет драться, если на него нападут. Тем более это относится к человеку, который носит в своей груди чувства любви и ненависти, радости и гнева. Таков естественный закон…»
Мы знаем теперь, что вторая часть рассуждения Сыма Цяня почти буквально повторяет текст утерянного еще в древности военного трактата, составленного полководцем Сунь Бинем. Подобное сочетание морального пафоса и апологии жизненного инстинкта – на первый взгляд парадоксальное и даже нелепое – очень характерно для китайской цивилизации и, надо думать, послужило одним из источников ее необычайной жизненности. Оно, естественно, не могло не отразиться и в представлениях китайцев о природе войн.
Складывание классической концепции стратегии в Китае – уже в силу ее синтетической природы – знаменовало определенный переворот в мировоззрении и культурных ценностях древних китайцев. Суть этих новшеств заключалась в преодолении архаического ритуала с его жесткой регламентацией всех сторон жизни, но таком преодолении, которое вдохновлялось стремлением понять самое существо ритуального действия, осознать истоки и условия культурного творчества. Поэтому война мыслилась китайцами как часть культуры, но ведение военных действий в Китае не было связано какими-либо моральными или ритуальными нормами: «На войне как на вой не»! В китайском обществе за рамками церемонной учтивости всегда царила свобода асоциального поведения и насилия.
Всякая традиция имеет свой канон, который представлен теми или иными литературными памятниками. Если стратегия есть наука и искусство максимально эффективного действия, то каким образом природа такого действия может быть описана и осмыслена, если учесть, что речь идет не о вещи или идее, даже не о сущности, а о наиболее действенном действии, о действии par excellence? Как можно определить «предмет» или «сущность» стратегии, если речь идет о чем-то вечно подвижном, изменчивом, лишенном пределов? Попытки решить этот вопрос в самом деле наталкиваются на серьезные трудности, ведь здесь приходится постулировать причинно-следственную связь не в природном мире, а в области сознательной деятельности людей. Легко заявить, как делает, например, К. Клаузевиц в своем известном трактате «О войне», что стратегия – это «применение операций в целях войны». Гораздо сложнее показать, каким образом те или иные средства войны позволяют достичь некой внеположенной им цели, а именно победы, которая знаменует окончание военных действий. И сколько бы ни настаивал Клаузевиц на взаимосвязанности всех факторов стратегии – моральных, физических, статистических, географических и проч. – однажды разрушенное формальной логикой живое единство практики невозможно собрать вновь. Не случайно в западной литературе много путаницы и недоразумений именно в вопросе о соотношении целей стратегии и средств их достижения: одни авторы отдают приоритет целям, другие считают стратегически значимыми в первую очередь правила или нормы отдельных действий.
Итак, стратегия – предмет ускользающий. Если она есть наиболее эффективный способ покорения противника, то идеальная стратегия вообще не имеет ничего общего с конфликтом и противоборством, а выражается в некоей «стратегической ситуации», неодолимой силе обстоятельств, не требующей и даже не допускающей насилия. Поэтому лучшая стратегия исключает боевые действия, тем более затяжные. Решающее сражение может лишь удостоверить наличие такой беспроигрышной ситуации. В этом смысле стратегия действительно есть «путь обмана», действие всегда опосредованное, невидное, скрывающее себя. Это означает также, что стратегия требует владения инициативой. Пассивная оборона есть антипод стратегии и самый верный путь к поражению. Но по уже известным нам причинам стратегическая инициатива никогда не проступает на поверхности событий, остается скрытой. Она всегда есть нечто иное, отличное от общепринятого и общеизвестного. А это качество достигается развитием духовной чувствительности, способности улавливать все более тонкие различия в опыте и, следовательно, требует неустанного усилия бдения. Истинная стратегия, говорится в «Сунь-цзы», осуществляется в действиях «предельно утонченных» (вэй-вэй) и «стремительно-одухотворенных» (шэнь-шэнь). Наиболее эффективно, конечно, умное действие, максимально наполненное сознанием и поэтому предваряющее и превосходящее все конечные, физические действия. Это означает, что кажущаяся пассивность стратегически отмобилизованного войска способна внезапно обернуться молниеносным сокрушительным ударом. Стратегическая инициатива есть, помимо прочего, искусство многократно умножать свои силы, используя наличные обстоятельства военных действий.
Отсюда следует, что стратегия реализуется только в актуальности практики или, если быть еще более точным, в момент предвосхищения видимых событий, когда мир, если можно так сказать, приходит в себя. О полководческой мудрости, говорит «Сунь-цзы», нельзя «знать заранее», т. е. ее нельзя свести к отвлеченным, умозрительным правилам. Мудрый полководец, по Сунь-цзы, похож на мастера сёрфинга, который чувствует приход волны и без усилий скользит под нависшим над ним гребнем высокого прибоя в точке его затишья. Высший динамизм жизни выходит из глубины ее покоя.
Итак, в китайском мировоззрении знание неотделимо от практики, но практики в полном смысле сознательной. Как говорят китайские учителя боевых искусств, «оперная ария не существует без уст; кулачное искусство не сходит с руки». Самая же большая тайна этой мудрости в том, что «сердечное бдение» позволяет на один неуловимый миг предвосхищать явления.
Коль скоро предмет стратегии оказывается столь неосязаемым и переменчивым, столь недоступным формальным определениям, то разговор о стратегическом каноне – а всякий канон соотносится с определенным текстом – приходится начать с уяснения особенностей его языка.
В Китае статус главного военного канона с древности приписывали трактату «Сунь-цзы». Именно в этой книге наиболее полно и последовательно, а главное, необычайно выразительно обозначены основные принципы и методы китайской стратегии. Примечательно, что, несмотря на свою, казалось бы, чисто практическую значимость, она всегда ценилась китайскими книжниками и как превосходное литературное произведение. Еще в VI в. известный ученый Лю Се, один из основателей китайской традиции литературной критики, заметил, что словесность трактата Сунь-цзы «подобна драгоценной яшме». «Речами благородного мужа» назвал это сочинение ученый сунской эпохи Хуан Чжэньжэнь. Другой ученый того же времени, Чжэн Хоу, писал, что суждения Сунь-цзы «лаконичны, но изящны, просты, но глубокомысленны, все обнимают собою, но применимы к каждому делу» Похвалы неординарные, высвечивающие какую-то ненадуманную, очень естественную парадоксальность или, другими словами, благоразумную текучесть канонического языка. Откуда эта текучесть? Из простейшей данности жизненного опыта, которая есть само «течение человека» (выражение Исаака Сирина), единство актуального и виртуального измерений жизненного мира человека. Эти суждения потому и каноничны, что в них естественное сплавлено с усилием воли, спонтанность – с духовным бдением, а благородная простота и приземленность суждений хранит в себе бездонную глубину смысла. Спустя тринадцать веков ученый Вэй Юань отозвался о книге Сунь-цзы в таких словах: «Его Путь охватывает все сущее, его понимание освещает весь мир, его искусство соединяет небесное и человеческое. Поистине, он выражает великую неизменность перемен!» Перемена, событие как раз и являют собой единение сущего и несущего, действительного и воображаемого.
