Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Герой-рассказчик говорит: «Не стучите! Слышите! Стукачи! Предатели!», — но и Соловейчик употребляет это слово: «В связи со всем вышенаписанным считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным».
Кроме того, Соловейчик — «возраста 43 лет», а еще раньше герой-рассказчик размышлял: «Ничего, лучше жить 40 лет на коне, чем без щита. Я лучше поживу, а потом, уже после смерти, пущай говорят: вон он-де голодал и поэтому умер. Пусть говорят, хоть и в сумасшедшем доме. Мне хватит этих 40» /6; 26/.
Герой понимает, что из сумасшедшего дома он никогда не выберется и там закончит свою жизнь. Здесь перед нами — характерный для творчества Высоцкого мотив пожизненного заключения в тюрьму (психбольницу), то есть в несвободу, которая олицетворяет собой всю советскую действительность: «Совсем меня убрали из Весны» /1; 50/, «Неужели мы заперты в замкнутый круг / Навсегда!! Не случится ли чуда?» (АР-2-54), «И пропасть на дне колодца, / Как в Бермудах, навсегда» /5; 136/, «Век свободы, не видать из-за злой фортуны» /1; 42/, «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/, «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?!» /5; 398/, «.Мы навечно выходные: / Мы душевные больные, / То есть тронулись душой» (С5Т-4-256), «Ах, мой вечный санаторий — / Как оскомина во рту!» /3; 69/, - так же как и в исполнявшихся им лагерных песнях: «Я знал, что мое счастье улетело навсегда, / И видел я — оно уж не вернется», «И жизнь моя — вечная тюрьма», «Мы навеки растаем-ся с волей», «Таганка! Я — твой бессменный арестант».
Но самое интересное, что возраст «умирающего Соловейчика» — 43 года — это фактически возраст самого Высоцкого, который ушел из жизни в 42,5 года. Так что здесь мы имеем дело еще с одним примером предвидения или «сверхпонимания».
Кроме того, имя-отчество Соловейчика — Самуил Яковлевич [2171] — свидетельствует о его еврейском происхождении. Но то же самое относится и к герою-рассказчику: «.. а у меня все оттуда, с Запада, — все польские евреи» /6; 34/.
В обоих случаях присутствует прямая биографическая деталь, поскольку сам Высоцкий был наполовину еврей.
Да и фонетическое родство имен «Самуил» и «Самсон» (кстати, оба заимствованы из Ветхого завета) косвенно подтверждает их идентичность по сути и близость обоих к лирическому герою поэзии Высоцкого.
Зачем, зачем я жил до сих пор?
Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы. Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”! Да! И всё тогда! Тогда, уже, конечно, всё.
Самоубийства в советских психушках были очень частым явлением: «Безысходность породила отчаяние среди заключенных и волна самоубийств с новой силой захлестнула концлагерь. Почти каждый день неведомыми путями в наши камеры проникали слухи о том, что на таком-то этаже покончил самоубийством еще один заключенный. Как правило, на прогулке слухи подтверждались. Мы видели проезжавший ПИК-апчик с откинутой задней дверцей и голые ноги трупа, торчащие из машины.
— Вот и “выписали” еще одного… — замечал кто-нибудь.
Другие молча смотрели вслед. К смерти относились спокойно. Недаром самая ходовая фраза в спецбольнице была такая: “Скоро и меня тоже выпишут ‘через баню’”. Немало было таких, кто завидовал покойнику: для него пытки и издевательства кончились» [2172] [2173] [2174] [2175] [2176].
Сравним также обещание героя-рассказчика повести «Завтра я повешусь…» со стихотворением 1972 года: «Билеты лишние стреляйте на ходу: / Я на публичное повешенье иду, / Иду не зрителем и не помешанным — / Иду действительно, чтоб быть повешенным, / Без палача (палач освистан) / Иду кончать самоубийством».
За год до этого была написана «Песня конченого человека», где лирический герой еще пытался оттянуть самоубийство: «Устал бороться с притяжением земли, / Лежу — так больше расстоянье до петли». Но потом все же решается на него: «И сердце дергается, словно не во мне, — / Пора туда, где только “ни” и только “не”».
А сам Высоцкий уже в мае 1964 года предпринял попытку самоубийства, причем именно через повешение: «Как призналась мне его вторая жена — Людмила Абрамова — в 1964 году Высоцкий пробовал покончить с собой. В вытрезвителе повесился на брючном ремне. Но, к счастью, его вовремя спасли»^. Далее в июне 1966 года — во время ареста в Риге — он пытался повеситься в одиночной тюремной камере, согласно свидетельству той же Л. Абрамовой522
Как видим, обе попытки самоубийства Высоцкого связаны с его заключением в несвободу (медвытрезвитель или тюрьму). И вообще всю свою жизнь в Советском Союзе он воспринимал как пребывание в одной большой тюрьме (по словам, Ивана Дыховичного, «у него было очень сильное ощущение несвободы»^; да и сам Высоцкий откровенно говорил об этом в «Беге иноходца»: «Ох, как я бы бегал в табуне, / Но не под седлом и без узды!»). Отсюда — преобладание в его стихах тюремно-лагерных реалий и постоянство мотива самоубийства, в связи с чем можно упомянуть еще стихотворения «Живу я в лучшем из миров…» и «Гербария» (оба — 1976): «А станет худо мне — / Повешусь на сосне» (АР-6-175), «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6); «Снег скрипел подо мной…» (1977) и «Песню о Судьбе» (1976): «…а зарежусь — снимите с ножа», «Когда постарею, / Пойду к палачу, — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Данная тема разрабатывается и в песне «Попытка самоубийства» (1978).
Сравним также ситуацию в «Дельфинах и психах»: «Доктор, отпустите меня с богом! <…> исколот я весь иглами и сомнениями! Опусти, молю, как о последней милости…», «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”!», — со случаем, который описал диссидент Владимир Гершуни, находившийся с 1970 по 1974 год в Орловской спецпсихбольнице и сумевший в 1971 году передать на волю записки о тамошних порядках: «Владимир Гершуни рассказал о двадцатичетырехлетнем Артемове, который умолял этих “врачей” прекратить истязания и в конце концов повесился на спинке больничной кровати, привязав к ней полотенце»524
Кроме того, намерение героя-рассказчика покончить с собой: «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра!”», — повторится в черновиках стихотворения «Снег скрипел подо мной…» (1977): «Да и сам я обман — завтра в прорубъ» /5; 501/. В свою очередь, основная редакция последнего стихотворения: «…Отраженье свое / Увидал в полынье, / И взяла меня оторопь: впору б / Оборвать житие» /5; 165/, -повторяет черновые варианты «Разбойничьей» и «Гербария»: «На удачу не надейся — / Впору лечь да помереть» (АР-13-114), «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6).
А герой-рассказчик повести тоже хотел повеситься, в связи с чем задавался вопросом: «Зачем, зачем я жил до сих пор? Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы» (АР-14-72). И такая же горькая ирония появится в «Гербарии»: «В моем родном гербарии / Клопы кишат — нет роздыха» (АР-3-18). В обоих случаях герои собираются свести счеты с жизнью, так как не в силах терпеть произвол властей и отношение к ним со стороны окружающих. Кроме того, аналог моего родного гербария и моей родной психиатрической лечебницы упоминается в песне «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где черти кричат: «Мы рай в родной построим преисподней!».
Существуют и другие сходства между повестью и «Гербарием».
В первом случае дельфины помещены в океанариум, а во втором лирический герой причислен к насекомым и помещен в гербарий. Власти же (профессор-ихтиолог и главный зоолог) относятся к ним как к неразумным существам: «Только здесь оскорбленный профессор вспомнил, что дельфины, еще не умеют говорить…» /6; 24/ = «А гид брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме: <.. > “Иречь его неразвита, / С ним вечные ЧП”» (АР-3-16) (поэтому власти не считают лирического героя человеком, что также имело в место в «Дельфинах и психах», где герой-рассказчик говорил: «Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я, не человек, что ли?» /6; 33/). Но одновременно с этим и ихтиологи, и зоологи хотят установить контакт с дельфинами и лирическим героем, подвергая их истязаниям: «“После войны вы построили океанариум, и Дж. Лилли с приспешниками начал свои мерзкие опыта. Контакта захотели. Извините, я буду прохаживаться”, - заволновался дельфин и действительно начал прохаживаться» /6; 42/ = «Мы все живьем приколоты / Калеными иголками» (АР-3-14), «“Контакты не налажены, / Хоть жаждем их и ждем их. / Вот потому он, гражданы, / В разряде насекомых”» (АР-3-16).
