Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
В обоих произведениях лирический герой демонстрирует отрицательное отношение к приметам: «Ни к чему приметы те — / Ничего нетути. / Чистый я, но кто их знает тут?» (АР-4-211) = «Запоминайте: / Приметы — это суета» /5; 96/, - что имеет место и в других произведениях: «Но плевать я хотел на обузу примет!» («Мы взлетали, как утки…»), «В приметы я не верю — приметы не при чем» («Экспресс “Москва — Варшава…”»), «Мы на приметы наложили вето» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…), «Не верю я приметам, — да чего там» («Аэрофлот»; черновик /5; 557/), «Но плевать на приметы, ведь мы — на виду» («Я еще не в уга^^…»; черновик /5; 347/).
Но, пожалуй, самым ранним произведением, с которым прослеживаются связи у «Таможенного досмотра», является «Пародия на плохой детектив» (1966).
В предыдущей главе мы показали автобиографичность главного героя этой песни — «несовейского человека» Джона Ланкастера Пека (с. 159 — 165, 168, 169).
Приведем дополнительные доказательства.
В черновиках «Пародии» встречается следующая строка: «С микрокамерой в ширинке инфракрасный объектив» (АР-6-17). Точно так же скрывал от властей свой секрет и лирический герой в «Таможенном досмотре»: «Найдут в мозгу туман, в кармане фигу, / Крест на ноге и кликнут понятых».
С помощью «микрокамеры в ширинке» Джон Ланкастер компрометирует советскую действительность, а с помощью «фиги в кармане» лирический герой выражает свое отношение к этой самой действительности.
Однако Джона Ланкастера разоблачил «чекист, майор разведки»: «Обезврежен он, и даже — он пострижен и посажен». А лирический герой в «Таможенном досмотре» тоже опасается: «Мой секрет найдут — и под арест» (АР-4-217).
Кроме того, в обоих текстах присутствует одинаковая ирония по поводу советских достопримечательностей: «Наш родной Центральный рынок стал похож на грязный склад» = «Я в наш родной алмазный фонд / Ходил полюбоваться» /4; 465/.
***
В рукописи «Таможенного досмотра» имеется еще один набросок, как будто не связанный с основной редакцией: «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю, / Когда по лицам ничего не понимаю, /Ив нос, в глаз, в рот, в пах / Били / И ничего, и никогда не говорили, / А только руки в боки нехотя ходили» (АР-4-219).
Некоторые мотивы отсюда уже встречались в наброске 1969 года: «По переулкам, по переулкам, / По переулкам гуляют фраера» /2; 591/ = «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю»: «Не понимают гулящих дураков <…> Когда гуляешь один <…> И люди очень мешают побродить» = «Когда по лицам ничего не понимаю». А последний мотив восходит к другому стихотворению 1969 года, где лирический герой также не мог по лицу определить, кто перед ним: «Челюсть — что в ней, — сила или тупость?», — поскольку «лицо же человека состоит / Из глаз и незначительных нюансов» («Посмотришь — сразу скажешь: “Это кит…”»)
Набросок «Знаю…» появился после истории, произошедшей в конце сентября 1975 года. 25-го числа Высоцкий в очередной раз «развязал», и дальше случилось то, о чем рассказал сценарист Эдуард Володарский: «Бутылка кончилась. Появляется Володя на пороге и говорит: “Где водка?” Фарида [жена Володарского. — Я.К] с Мариной молчат. Вдруг Марина говорит: “Володя, водка есть, но она не здесь”. “А где?”. “Ну, там, в Склифе”. Он приходит ко мне: “Эдька, они говорят — в Склифе нам водки дадут, поехали”. А мы уже такие пьяные, что не соображаем, что в Склифе водку не дают, там совсем другое дают. <.. > Едем. Какой-то полуподвал. Там все Володькины друзья, вся бригада реанимации, которая его всегда спасала. Они все, конечно, сразу поняли. Мы сидим, ждем, когда нам дадут водки. Володьку увели. Ну, думаю, уже дают. Вдруг его ведут. А ему уже какой-то укол сделали, и он так на меня посмотрел: “Беги отсюда, ничего здесь не дают”. И его увели. А я вскочил на стол, размахивая ножом кухонным, который взял из дома, открыл окно и ушел на улицу. На следующий день пьянка уже кончилась, все тихо. Звонит Марина: “Володя уже вернулся из больницы, приезжайте, будем пить чай”. Мы едем к ним. Действительно, на кухне накрыт чай. Володька сидит во-о-от с таким фингалом под глазом… Руки стерты в запястьях. Говорит: “Вот что со мной в больнице сделали., санитар мне в глаз дал ”. Там жесточайшие способы. Они его раздевали догола, привязывали к цинковому столу и делали какие-то уколы. Он выворачивал руки, стер их в кровь и все время вопил, что он артист, что с ним так нельзя. И так надоел санитару, что тот дал ему в глаз. А он тогда снимался в “Арапе Петра Великого” у Митты» [2132] [2133] [2134] [2135] [2136] [2137].
Вся эта история произошла в ночь с 27 на 28 сентября 1975 года. Именно тогда Высоцкого подвергли истязаниям в Институте Склифосовского, и буквально через день-два он сделал вышеприведенный набросок «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Би-ли…»479.
А вскоре началась работа над медицинской трилогией, где во всех подробностях описаны пытки, в том числе «избиение в пах»: «Нажали в пах, потом — под дых, / На печень-бедолагу». И даже строки «Мне в горло всунули кишку — / Я выплюнул обратно» являются отражением реальных событий: «У него был запой, — вспоминает сценарист Виктор Мережко. — И где-то его неотложка подобрала. Его повезли, по-моему, в Склифосовского. И, как я помню, зонд вводили… и порвали всю слизистую. Он страшно страдал»480.
Вообще весь рассказ Володарского о том, что делали с Высоцким в Склифе, воспринимается как одна буквальная перекличка с песней «Ошибка вышла» и наброском «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю…»:
Там жесточайшие способы («Но властно дернулась рука: / “Лежать лицом к стене!” / И вот мне стали мять бока / На липком топчане»481, «Но тут смирят, но тут уймут»); Они его раздевали догола («В полубреду, в полупылу / Разделся донага»); привязывали к цинковому столу («Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья»); и делали какие-то уколы («Ко мне заходят со спины / И делают укол»); Он выворачивал руки., стер их в кровь («Не чую ссадин на скуле, / Не ноют и запястья482, / Хотя лежат же на столе / Орудия пристрастья» /5; 373/); и все время вопил, что он артист, что с ним так нельзя4^ («Во весь свой пересохший рот / Я скалюсь: “Ну, порядки! / У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки! / С мною номер не пройдет, / Товарищи-ребятки!”»); Итак надоел санитару, что тот дал ему в глаз («И гноем брызнуло из глаз…», «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…»).
Кроме того, равнодушие этих «врачей», которые подвергают героя пыткам в наброске «Знаю…» («И ничего, и никогда не говорили») также повторится в песне «Ошибка вышла»: «Но равнодушная спина / Ответила бесстрастно'. / “Нам ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”» (АР-11-40). Данного мотива мы уже касались в предыдущей главе при разборе «Песни про Тау-Кита»: «У таукитов / В алфавите слов / Немного…» /1; 221/, «Хранят достоинства теней, / Всё молча — ни звука, ни слова» /4; 368/, «Мы — манекены, молчаливые модели» /3; 258/.
Так что отнюдь не только рассказы Михаила Шемякина послужили непосредственным толчком к написанию Высоцким песни «Ошибка вышла», но и его собственное пребывание в Институте Склифосовского и различных психиатрических больницах. И весь этот суммированный опыт в трилогии «История болезни» представлен в качестве метафоры взаимоотношений поэта и власти.
Надо сказать, что с издевательствами в советских психушках Высоцкий столкнулся еще в 1969 году: «…Был такой страшный день, — вспоминает Вениамин Смехов, — когда первая жена Володи [на самом деле вторая. — Я.К.] — Людмила Абрамова вызвала к себе — спасать мужа от гибели. Я позвонил Л. Бадаляну, мы примчались. Увидели. Мне показалось, что еще пять минут — и отравленный алкоголем человек погибнет на наших глазах.
