Бессмертник - Плейн Белва (книги без регистрации TXT) 📗
— А шкафчик этот он сделал сам, — добавила Анна. — Прямо золотые руки. Представляете, на прошлой неделе я уже хотела вызвать водопроводчика, но Эрик сам во всем разобрался.
— Как думаешь, Тео, ему хорошо с нами? — спросил Джозеф.
— Безусловно. Два года не прошли даром. Да вы и сами видите, тут и спрашивать нечего.
— Вижу, — закивал Джозеф. — Но хочется лишний раз услышать.
Пляж был отдан на откуп молодым. Вот три девочки с недавно округлившимися бугорками грудей и прелестными, без единого изъяна фигурками неспешно и как бы невзначай подошли к Эрику. Их безупречная белая кожа напомнила Анне белое крахмальное платье: только из магазина, ни разу не надетое. И таким оно уже больше никогда не будет. Эрик перекинулся с девочками парой слов и повернулся к взрослым. Айрис тут же подозвала его и сказала:
— Иди к своим друзьям, не стесняйся. Ты сюда приехал не детей нянчить. И спасибо, что повеселил их.
Эрик, не раздумывая, ушел вместе с девочками.
— Хорошо, — одобрительно сказала Айрис.
— Что хорошо? — очнулся задремавший Джозеф.
— Что он не спросил разрешения. Просто ушел и не сказал куда. — Все промолчали, и Айрис добавила: — Пятнадцать лет как-никак. Пора.
У Айрис настоящий дар понимать людей. С Эриком она сумела установить близкие, доверительные отношения. И это правильно, так и должно быть. Все взрослые, окружавшие его в сознательной жизни, были чересчур старыми. Они с Джозефом тоже старые.
— Эрик так терпелив с малышами, — заметила Айрис. — По-моему, он их в самом деле любит.
— Сам-то рос один, братишки ему в новинку, — сказала Анна.
«Нет, — подумал Тео, — дело не в этом. Эрик, как и я, сирота, обломок кораблекрушения, и он благодарен за тепло. Мы оба благодарны».
Солнце прогревало глубоко, до костей, до сладостной истомы, а легкий ветерок остужал тело прохладными касаниями. Хорошо. Хорошо лежать в полудреме, ничего не делая, ни о чем не думая. Тео, выросшему в Австрии, без моря, нравилась пляжная жизнь. Жаль, некогда… Что ж, жаловаться грех. Разве плохо, что у него большая практика? Что пациенты стремятся именно к Тео Штерну? В его жизни столько перемен. Он приехал в Америку без друзей, без связей — а теперь у него прочное положение и в профессии, и в обществе. У него чудесная, нежная жена. Два, вернее, почти три ребенка. Прекрасный дом. Он улыбнулся. На самом деле дом слишком современный, слишком холодный — из-за абстрактных картин и голых полов. Спартанский дом. И питаются они тоже по-спартански, поскольку повариха из Айрис никудышная. Впрочем, все это не важно. Да и для здоровья простая еда полезней. К тому же Анна то и дело присылает им какие-нибудь вкусности или приглашает к себе — то на обед, то на ужин. А на ее столе и соусы, и вина, и воздушные, тающие во рту торты с башенками из крема. В ее доме можно откинуться в мягком кресле, обитом дорогой тканью с цветочным узором. Анна предложит тебе фрукты и конфеты, Джозеф нальет коньяку. Они щедры, его тесть и теща, они любят отдавать, любят, чтобы все наслаждались едой, вещами… Жизнью. Они напоминают ему Вену. Он закрыл глаза…
И тут же вздрогнул, вскинулся; сердце бешено заколотилось, едва не разбиваясь о ребра. Не вскрикнул ли он во сне? Вроде нет, никто на него не смотрит. Он снова закрыл глаза. Этот кошмар, этот ужас не возвращался уже несколько лет, а прежде он всегда возникал где-то меж сном и явью, похожий на кадры из фильма: взрыв в замедленной съемке, когда в его воронку вовлекается все постепенно — высокие фуражки и начищенные до блеска сапоги нацистов; черепичная крыша их дома; кровать с резными розочками, на которой он спал с Лизл; светлый пушок — волосенки их новорожденного сына; заломленные руки отца. Все это, медленно кружась, рассыпаясь на фрагменты, взлетало в воздух, втягивалось в огнедышащую пасть взрыва… и оседало потом черной золой.
Говорят, время лечит. И это правда. Первое, дикое, слепящее отчаянье сменяется тяжелой глухой горечью, а потом — нескоро — тихой скорбью всегда близких слез, которые можно сморгнуть, пока никто не заметил. По привычке он схватился за безымянный палец: волнуясь, он всегда вертел обручальное кольцо… И вспомнил, что во втором браке он кольца не носит.
Второй брак; вторая жизнь. Прежде чем заснуть, он думал, что Джозеф и Анна напоминают Вену. Нет, во многом они совсем другие. Во всяком случае, его Вена была более чопорной, сдержанной. Его родители держались с детьми суше, голоса за столом звучали тише, никто не спорил, не доказывал свою правоту с пеной у рта. Здесь за столом все говорят одновременно, и каждый при этом страстно жаждет быть услышанным. Он улыбнулся. Сердце поуспокоилось, работает ровно. Они — его семья. С ними хорошо. С ними он — дома.
По воскресеньям Джозеф встает как в будни — очень рано — и привозит им под дверь корзинку с копченой рыбой и свежими булочками. По пятницам, когда Айрис с Тео приезжают ужинать к родителям, их неизменно ждет сверток с двумя игрушками: для Стива и Джимми. Старик балует внуков, и спорить с ним бесполезно, в этом радость и счастье его жизни. Да и не станет он слушать никакие возражения.
В прежней жизни Тео побывал в синагоге пять, от силы шесть раз! Но в последнее время он изредка, сам себе удивляясь, ходит с ними. Служба и сейчас кажется ему скучной и бессмысленной, но они так радуются, когда он рядом. Особенно гордится Джозеф. Вышагивает, гордо выпятив грудь, — оттого что с ним его зять, доктор. Тео искренне привязан к Джозефу. Надо вовсе не иметь сердца, чтобы не отозваться на такую очевидную, бурную любовь, даже если отчасти тебя любят вместо умершего сына. Это не важно. Очень, очень добрый человек — Джозеф.
Надежная, незыблемая жизнь! Просторная мирная страна, аккуратный городок, где в чистых кроватках спят его дети. Чудо, чудо. Иначе не скажешь. Из осколков, из хаоса его жизни — это! Этот дом, эта семья. Его семья.
Ветерок задул крепче, повеяло прохладой. Он встал, помог подняться жене. Она вперевалку, точно утка, побрела по песку, держа за руки сонных Стива и Джимми. В машине мальчики тут же свернулись калачиком на переднем сиденье между Тео и Айрис и заснули, сплетя ноги, — в кои-то веки без ссор и без слез. Дедушка с бабушкой сели сзади.
Над пляжем воцарилась тишина. Даже чайки куда-то улетели. Покрасневшее солнце горело последним, затухающим огнем и, опаляя края облаков, слало последние стелющиеся по воде лучи к горизонту.
— Завтра будет жарко, — глядя на закат, предсказал Джозеф.
Завтра. И снова завтра. И снова… На Земле миллионы и миллионы людей, поделенных на горстки: трое, пятеро, десяток. Их свел случай, потом спаяла кровь, и в них, точно в капле, отражена вся Земля. Они и есть Земля — друг для друга. Вернее, они — то немногое, что важно и ценно для них на этой Земле. И то, что коснется одного из трех, из пяти, из десятка, коснется всех. В горе и в радости пребудут они вместе. И так же, всех вместе, судьба унесет их в неведомое завтра. А над ними будет блистать солнце — всесогревающее и всекарающее. Одно на всех.
Тут был первобытный девственный лес: ясени, клены, вязы, дубы, заросли болиголова. Потом пришли поселенцы, выкорчевали лес, посеяли хлеб, пустили на пастбища скот. И снова посадили деревья — чтобы скрываться под их сенью от зноя. Многие годы, больше двухсот лет, земля передавалась от отца-фермера к сыну-фермеру. И давала обильные урожаи.
В конце девятнадцатого века на эту землю пришли богатые горожане, скупили маленькие хозяйства у фермеров-трудяг и стали фермерами-знатью, владельцами огромных поместий и роскошных особняков за высокими заборами и железными воротами. Но деревья цвели по-прежнему буйно, поскольку новоявленные помещики не чурались прелестей деревенской жизни. Они посиживали на верандах и поглядывали на свои племенные стада и табуны, а кони просовывали умные морды меж жердей изгороди, которая не пускала их к коллекционным розовым кустам.
После Второй мировой войны из разбухших, изнемогающих городов пришли застройщики. И снова под топором и пилой пали деревья — все без разбора. Их рубили безжалостно, под корень, лишь кое-где оставляли жалкие, чахлые островки зелени. Дуб, могучий, раскидистый, еще возвышается до самого неба, но у подножья уже клацают зубья пилы. И вот дуб-великан качнулся, на миг замер и — рухнул, содрогнувшись, и распростерся на той самой земле, из которой пробился когда-то маленьким робким ростком, сто да еще пятьдесят лет назад.
