Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Кнаусгор Карл Уве (первая книга txt, fb2) 📗
Ингве остановился у тротуара возле небольшого парка, прямо перед телефонной будкой. На доме с другой стороны улицы висела табличка с названием улицы: «Абсалон-Бейерс-Гате».
– Это тут? – спросил я.
– В угловом доме, – ответил Ингве и вышел из машины.
Он мимоходом махнул кому-то, я проследил за его взглядом и увидел в окне квартиры на первом этаже девушку с тряпкой в руке. Мы перешли дорогу, девушка вышла нам навстречу, и я пожал ей руку.
– Давайте, заходите!
Единственная в квартирке комната была обставлена проще некуда: под окном – диван, перед ним – журнальный столик, а возле противоположной стены – письменный стол. Имелся и другой диван, раскладной. В самой глубине комнаты, за дверью, помещалась крохотная кухонька. Вот и все. Стены были темных, коричневатых тонов, и квартирка навевала бы уныние, если бы не глухая стена возле двери в кухню, разрисованная пейзажем – дерево на утесе над морем, – слегка смахивающим на рисунок на спичечном коробке, который Хьяртан Флёгстад поместил на обложку «Огня и пламени».
Заметив, что я смотрю на роспись, девушка улыбнулась.
– Красиво, да?
Я кивнул.
– Вот тебе ключи. – Она протянула мне маленькую связку, – этот – от подъезда, этот – от квартиры, а вот этот – от кладовки на чердаке.
– А где тут туалет? – спросил я.
– Внизу. Туалет и душ тут общие. Малость неудобно, поэтому и аренда подешевле. Пойдем посмотрим?
Лестница оказалась крутой, коридор внизу – узким, с одной стороны находилась квартира некоего Мортена, с другой – душ и туалет. Такое неудобство мне нравилось, как нравились старые, слегка пахнущие плесенью стены здесь, внизу: это наводило на мысли о Достоевском – вот он я, молодой бедный студент в большом городе.
Когда мы вернулись наверх, девушка выдала мне стопку заполненных квитанций для оплаты аренды, подхватила одной рукой пустое ведро, другой – щетку и уже на пороге обернулась:
– Надеюсь, тебе тут понравится! По крайней мере, я тут иногда отлично проводила время.
– Спасибо, – поблагодарил я, – хорошей тебе поездки, до следующего лета!
С торчащим из-за плеча черенком метлы она скрылась за углом, и мы принялись затаскивать коробки. Когда мы закончили, Ингве сел в машину и укатил в отель, на вечернюю смену, а я, прежде чем разбирать вещи, закинул на стол ноги и закурил.
Окна квартиры выходили на улицу, прямо перед домом был тротуар, и хотя прохожих было немного, но все же головы в окне мелькали довольно часто – незанавешенное, оно так манило, что практически каждый норовил в него заглянуть. Склонившись над конфорками, я обернулся и увидел женщину чуть за сорок – она в ту же секунду отвела глаза, и все же осадок в душе остался. Вешая постер с Джоном Ленноном, я повернул голову и перехватил взгляд двух мальчишек лет двенадцати. Собирая кофеварку, я воткнул вилку в розетку за шкафом, выпрямился и посмотрел прямо в глаза бородачу лет под тридцать. Чтобы положить этому конец, я завесил одно окно простыней, другое – скатертью, а сам, охваченный странным беспокойством, сел на диван. Словно моя внутренняя скорость была выше, чем скорость мира вокруг.
Я поставил несколько пластинок подряд, приготовил чаю, прочел несколько страниц «Голода». Снаружи начался дождь. В короткие перерывы между композициями я слышал, как капли тихо барабанят по стеклу за моей головой. Время от времени в квартире сверху что-то стучало, постепенно наступили сумерки, и комната медленно погрузилась в темноту. На лестнице послышались шаги, наверху громко заговорили, там заиграла музыка, кто-то явно решил разогреться перед баром.
Я подумал позвонить Ингвиль, кроме нее в этом городе знакомых у меня не было, но отмел эту мысль: встречаться с ней неподготовленным нельзя, у меня есть один-единственный шанс, так я лишусь и его.
Какой же удивительной властью обладает она надо мною. Я просидел с ней за одним столом всего полчаса.
Достаточно ли получасовой встречи, чтобы влюбиться?
О да, более чем.
Бывает ли так, что тебя заполняет чужой и почти незнакомый тебе человек?
О да.
Я встал и принес ее письма. Самое длинное я получил в середине лета, она рассказывала, что путешествует по Американскому континенту вместе с семьей, у которой прежде жила; что по пути они останавливаются у каждой мало-мальски приличной достопримечательности, а таких, по ее словам, немало, практически в каждом городе есть то, чем он славится и гордится. Во время остановок она бегает тайком покурить, а в остальное время лежит в трейлере и смотрит в окно на пейзаж, иногда – поражающий своей красотой, иногда – однообразный и скучный, но всегда чужой.
Я видел ее внутренним взором, более того, отождествлял себя с ней, то есть точно знал все ее мысли, все чувства, может, благодаря интонации писем, а может, благодаря мимолетным отражениям ее образа, в которых я узнавал себя; чтобы другой человек настолько приблизился к тому, что есть я сам, – подобного я прежде не испытывал. Свет, радость, легкость, волнение, доходящее чуть ли не до тошноты, до отчаянья, ведь мне так этого хотелось, я ничего не желал больше, но вдруг ничего не получится? Вдруг она отвергнет меня? Вдруг я для нее недостаточно хорош?
Я отложил письма, надел куртку, обулся и вышел на улицу, решив заглянуть к Ингве: смена у него заканчивалась только в одиннадцать, но, если повезет и работы окажется мало, можно будет поболтать с ним или покурить.
Сначала я перешел на противоположную сторону улицы – думал заглянуть в окно второго этажа, но рассмотрел в нем лишь несколько затылков. Дождь усилился, но зонта у меня не было, дождевик надевать я не стал, поэтому, хотя по лбу у меня стекал гель для волос, я вжал голову в плечи и зашагал вниз. Дома в ближайших кварталах были белые, деревянные, с кривыми углами, с крышами разной высоты, некоторые – с каменным крыльцом, выходившим на тротуар, другие без него. А ниже – каменные, длинные и довольно высокие, бывшие доходные, построенные, скорее всего, в начале века и, судя по ничем не украшенным стенам, предназначавшиеся для рабочих.
На самом верху, видные даже из самого темного и глухого закоулка, высились горы. А в самом низу, поблескивая между домами и деревьями, лежало море. Горы здесь были выше, чем в Хофьорде, а море такое же глубокое, но в сознании они отпечатывались слабее: его перевешивал город – брусчатка, асфальт, кирпичные здания и кварталы деревянных домов, окна и огни, автомобили и автобусы, множество лиц и фигур на улицах, и по сравнению с ним море и горы казались легкими, практически невесомыми, тем, на чем изредка останавливается взгляд, театральным задником.
Живи я тут один, думал я, скажем в горной хижине на склоне, посреди это же ландшафта, но так, чтобы вокруг не было ни одного дома, я бы и здесь ощутил горную мощь и морскую глубину, услышал бы, как гуляет среди вершин ветер, как разбиваются о берег волны, и если бы я даже и не боялся, то все равно оставался бы начеку. Засыпая и просыпаясь, я первым делом видел бы этот пейзаж. А сейчас все было иначе, я ощущал это всем своим нутром, здесь главным были лица.
Я миновал длинное красное деревянное здание канатной фабрики, напоминающее сарай, дальше по другой стороне улицы мимо супермаркета дошел до улицы пошире, по ней свернул направо, и мимо безмятежной серой церкви Марии, запавшей мне в память еще три года назад, когда я приезжал навестить маму и Ингве, – маленькой, скромной, слившейся с окрестными домами, хотя стояла она тут с двенадцатого века, – спустился на набережную Брюгген.
Мимо проезжали автомобили с зажженными фарами. Черная вода в бухте медленно колыхалась. Там стояло несколько пришвартованных яхт, на их блестящих боках мерцало отражение фонарей. На одной из них под крышей сидели люди – они пили и негромко переговаривались, лиц было почти не видно. Доносившиеся из кварталов Вогсбюннен шум машин, музыка и крики за то время, пока я дошел сюда, успели стихнуть в отдалении.
Ингве и еще один парень стояли за стойкой. Когда я вошел, Ингве повернул голову.
