Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина (читать книги полные .TXT) 📗

— А вы?

— Что я? — Субъект передернул плечами и попятился. — Я ж ничего… стою… смотрю… душевно радуюсь за собрата. — Субъект повернулся к залу и потряс кулаком: — Даешь свободу!

Зал отозвался восторженным ревом:

— Долой брачные оковы!

— Долой!

Кажется, кто-то вскочил.

— Вот! — Из кармана субъекта появилось золотое кольцо. — Вот он! Символ порабощения!

— Что вы творите? — прошипел пан Зусек, вцепившись в рукав субъекта.

— А что я творю? — Он держал кольцо высоко и сам притоптывал, точно намереваясь пуститься в пляс. — Мне кажется, я действую в рамках вашего творческого замысла. — И, вывернувшись из захвата пана Зусека, он подпрыгнул. — Долой!

Золотое — или все же золоченое? — кольцо блеснуло и, звякнув — звук вышел очень уж громким, — покатилось по сцене.

— Долой! — завизжал кто-то в зале. И, кажется, особы особо впечатлительные последовали примеру.

— И да наступят счастливые времена безбрачия! — Субъект ловко скакал по сцене, умудряясь всякий раз избежать настойчивых, наверняка дружеских объятий пана Зусека. — И да будут изгнаны тещи из дома вашего! Ибо сказано в Вотановой книге…

Субьект ловко, по-козлиному, перескочил через колонну, чтобы оказаться в руках молчаливого парня, служившего при гостинице и лакеем, и охраной, и, при случае, театральным рабочим.

— Свободу! — дернулся было субъект, но как-то сразу сник.

— Убери! — прошипел пан Зусек и для полноты внушения сунул субъекту под нос кулак. — Чтоб я его не видел!

— Беззаконие… полное беззаконие… — Субъект обвис в руках охраны. — Я на вас жалобу подам!

— Неприятная личность, — произнес пан Зусек, пригладив волосы. Именно теперь он вдруг остро осознал, что вид имеет преглупейший. Мало того что образ Цезаря самым печальным образом был лишен лаврового венка, так и злосчастная пурпурная тога преподлейше съехала, обнажив узкое плечо с синей полустертою татуировкой.

Гавриил шею вытянул, силясь разглядеть, да только пан Зусек торопливо тогу дернул, складки мятые расправил.

— Прошу прощения, братья мои. — Он поклонился.

И все ж на плече его изображен был зверь.

Волк?

Рысь?

Иной какой зверь о четырех лапах… нет, сие лишь малая странность, но странность к странности, глядишь, и сыщется правильный ответ.

— Средь нас встречаются люди, разумом скорбные… — В голосе его звучала хорошо отрепетированная печаль. — Их следует пожалеть, ибо обделены они милостью богов.

Пан Зусек осенил себя крестом.

— Пусть человек этот идет с миром. Мы же… мы же продолжим то, ради чего собрались. Гавриил, подойди сюда.

Подходить к краю сцены Гавриилу совершенно не хотелось, он оглянулся, но за спиной колыхалась простыня с развалинами, белели картонные колонны и хмуро, с подозрением взирал пан Зусек, верно, ждал подвоха. Отказаться? Сосед этакого позору не простит. И хорошо, ежели просто обидой все обойдется. А коль и вправду волкодлак? Нет, нельзя отступаться… сблизиться надобно, сдружиться… Гавриил помнит, как наставники рассказывали, что дружба — это дар божий…

И Гавриил решительно шагнул к краю.

Зажмурился.

— Не бойся, — на плечо легла горячая ладонь, — открой глаза.

Гавриил, подавив тяжкий вздох, подчинился.

Зал был темен. Многолюден. И все собравшиеся в нем — смешно думать, что еще недавно Гавриилу мнилось, будто бы людей немного, — глядели на него. Он вдруг почувствовал, как нехорошо слабеют колени, сердце сбоит, чего отродясь не случалось, а по спине катится пот.

— Смотри на них, мальчик мой, — голос пана Зусека звучал громко. — Смотри… все эти люди — твои друзья.

Друзей у Гавриила никогда-то не было. Еще в приюте он много страдал из-за своего нелюдимого характера, неспособности сблизиться с кем-либо.

За характер его не любили. За слабость видимую пытались бить. Гавриил давал сдачи, отчего его не любили пуще прежнего…

— Откройся им! — продолжал пан Зусек, к счастью не убирая руки, потому как, ежели бы отнял ее, Гавриил вовсе потерялся бы — один перед тысячеглазым Аргусом зала. — Скажи им…

— Что сказать? — просипел Гавриил.

— Правду!

Вот так сразу говорить правду Гавриил настроен не был.

— А может…

— Нет! — Пан Зусек руку убрал. — Ты должен перешагнуть через это! Измениться… смотри…

И перед глазами Гавриила закачался кругляш золотых часов.

— Смотри… считай…

Гавриил хотел сказать, что гипноз на него не действует, впрочем как и волшба, однако застеснялся и послушно досчитал до десяти.

— Ты слышишь меня?

— Слышу, — отозвался Гавриил, стараясь вести себя, как полагается приличному подопытному. Благо опыт подобный у него имелся, да и надежда, что ничего-то сверхъестественного пан Зусек не потребует.

— Ты откроешься нам?

— Откроюсь.

— Ты расскажешь нам о своем страхе?

— Расскажу. — Гавриилу было неудобственно, поскольку страх его имел природу весьма специфическую, и пусть те же наставники убеждали, будто бы нет в том стыда, но…

— Скажи же… — взвыл пан Зусек над самым ухом, и Гавриилу стоило немалого труда остаться на месте. — Скажи, кого ты боишься?!

И Гавриил, подавив очередной вздох — не стоило сюда приходить, — признался:

— Скоморохов.

— Кого? — Пан Зусек явно был не готов услышать этакое признание.

— Скоморохов, — послушно повторил Гавриил. — Боюсь. Очень. У них… эти… колпаки с бубенцами… и рожи размалеванные… жуть.

— Скоморохов… ты боишься скоморохов?!

— Очень. — Гавриил потупился и, спохватившись, признался: — А гипноз на меня вовсе не действует…

Под ногой пана Зусека печально захрустели остатки лавра…

Глава 21

О разуме и женском упрямстве, которое всяко разума сильней

Себастьян растирал в пальцах золоченый лавровый лист и выглядел всецело сосредоточенным на этом, по сути, бесполезном занятии. Он вздыхал, подносил пальцы к носу, нюхал лаврово-золотую пыль… вновь вздыхал.

Евдокия молчала. И молчание это давалось нелегко.

— Скажи уже. — Себастьян вытер руки о занавеску. — Что? Они пыльные. Будет повод постирать. А ты, Дуся, скоро лопнешь от злости.

— Это не злость… это… это беспокойство! Я не понимаю!

— Случается.

— Ты просто сидишь и… Лихо пропал, а ты… ты единственный, кто… кто хоть что-то может сделать!

Она металась по гостиной, весьма, следовало сказать, роскошной гостиной, не способная справиться с собой. И в зеркалах ловила свое отражение — растрепанной, краснолицей женщины с безумными глазами.

Евдокия отдыхала… кажется, спала даже. И ела. И чувствовала себя несказанно виноватой, что спала и ела, тогда как ей надлежало беспокоиться о муже. А при беспокойстве какая еда?

— Но не делаешь ничего!

— Дусенька… — Себастьян забросил ноги на низенький столик, сделанный лет этак триста тому и сохранившийся в прекрасном состоянии. К подобному Евдокия примерялась на аукционе, да так и не решилась, потому что просили за столик полторы тысячи злотней… непомерно! — Отрада глаз моих…

Евдокия запустила в него подушкой, но Себастьян уклонился.

— Скажи мне, что должен я сделать?

— Найти Лихо.

— Я ищу. — Себастьян пошевелил пальцами.

Был он бессовестно бос и ко всему вельветовые домашние штаны закатал до колен, оттого и вид приобрел в высшей степени бездельный.

— Здесь?!

— А где?

— Его здесь нет. — Силы вдруг иссякли, и Евдокия упала, не на столик, на разлапистое креслице, прикрытое кружевною накидкой. От накидки пахло ванилью и еще корицею, и запахи эти представлялись странными, не соответствующими месту.

В доме ведьмаков должно было пахнуть иначе.

К примеру, как в аптекарской лавке… или же на кладбище… или в аптекарской лавке, которая расположена при кладбище, хотя, если подумать, то зачем она там?