Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Демина Карина (читаем книги бесплатно .TXT) 📗

Карина Демина

ЛЮДИ И НЕЛЮДИ

ГЛАВА 1

Дорожная

Грохотали колеса. Глухо, ритмично, и звук этот, к каковому Евдокия, по здравом размышлении, должна была бы привыкнуть за трое суток пути, раздражал неимоверно. Пожалуй, сильнее этого грохота — а порой Евдокии казалось, будто бы щелястый вагон, в котором не то что людей, скот перевозить стыдно, вот-вот рассыплется, — раздражал ее тоненький голос панны Зузинской, а заодно уж и рукоделие ее. Рукодельницею же панна Зузинская, по собственным словам, была отменною, а потому не в силах были помешать творческим ее порывам ни скрежет, ни тряска, ни уж тем паче такая вовсе досадная мелочь, как неудовольствие попутчиков.

Панна Зузинская, ловко перебирая пухлыми пальчиками, вывязывала шаль.

Спицами.

И спицы эти, вида весьма благолепного, подобающего даме почтенного возраста и рода занятий — а была панна Зузинская не кем иным, как свахою, — завораживали взгляд Евдокии. Хищно поблескивала сталь, и вот уже мерещилось, что будто бы не нитки она связывает, но паутину плетет.

— А вот, милочка, в Саповецкой волости, вы небось не слышали, так там отродясь водится, что невестушку в новом доме встречают руганью. — Панна Зузинская потянула ниточку, и клубок, на ее коленях лежавший смирнехонько, подпрыгнул.

И сама панна подпрыгнула, наклонилась, отчего пухленькие губки ее сжались куриной гузкой, а на личике мелькнуло выражение крайне неодобрительное, правда, для Евдокии так и осталось загадкой, что же панна Зузинская, которую на вторые сутки пути было милостиво дозволено величать Агафьей Прокофьевной, не одобряла: вагон ли, сам поезд или же те слова, что против воли сорвались с языка.

— Не поминайте Хельма, милочка, а то ведь явится. — Панна Зузинская прижала корзинку локотком, а вот Евдокии за ридикюлем пришлось наклоняться. И собирать рассыпавшиеся по грязному полу что стальные перья, что платки, что иные дамские мелочи, которые чем дальше, тем более бессмысленными ей представлялись.

— Так вот, собирается вся родня, что свекор со свекровью, что мужнины братовья со снохами… что иные… и каждый начинает новую невестку хулить, иные и плюются под ноги…

…Евдокия стиснула в руке перо, пытаясь справиться со злостью: судя по всему, плевались не только в Саповецкой волости.

Вагон был грязен.

Там, в Познаньске, это путешествие ей представлялось совершенно иным, и пусть бы дорожные чемоданы из крокодильей шкуры остались в чулане, но…

…не так же!

Тот самый третий вагон, в котором им надобно было ехать, еще на Познаньском вокзале поразил Евдокию какой-то невероятной запущенностью. Был он темен, не то грязен, не то закопчен, некогда выкрашен в темно-зеленый колер, но ныне краска слущилась, осталась пятнами, отчего вагон гляделся еще и лишайным. По грязным стеклам его змеились трещины, а проводник, которому вменялось проверять билеты, спал под лесенкою. Еще и калачиком свернулся, тулуп накинул для тепла, стервец этакий.

— Спокойно, Дуся, — велел Себастьян, уже не Себастьян, но бравый пан Сигизмундус, студент Королевского университету. И картуз свой поправил.

Надо сказать, что к этому обличью, донельзя нелепому, вызывающему какой-то непроизвольный смех, Евдокия привыкала долго. Она не знала, существовал ли где-то оный пан Сигизмундус на самом деле и сколь многое взял от него Себастьян, но на всякий случай от души сочувствовала этому человеку.

Несообразно высокий, был он худ и нескладен. Крупная голова его, казалось, с превеликим трудом удерживалась на тощей шее, окутанной красно-желтым шарфом, каковой пан Сигизмундус носил и в червеньскую жару, утверждая, будто бы сквозняков бережется. Края шарфа были изрядно обтрепаны, как и кургузый пиджачишко с квадратными посеребренными пуговицами. Штаны пан Сигизмундус носил на лямках, не доверяя этакой новомодной штукенции, как подтяжки. Ботинки его, размера этак восьмого, но узконосые, блестящие, были украшены шпорами и при каждом шаге, а шаги у пана Сигизмундуса были огромные — Евдокия с трудом за ним поспевала, грозно позвякивали.

Еще пан Сигизмундус страдал вечными простудами, был зануден и склонен к нравоучениям.

— Мы и вправду отправимся…

— Дорогая кузина. — Пан Сигизмундус вытащил из оттопыренного кармана очки вида пречудовищного — с синими блескучими стеклами и серебряными дужками. Оные очки он кое-как пристроил на покрасневшем носу, шмыгнул им, высморкался и со всем возможным пафосом продолжил: — Дорогая кузина, умоляю вас преодолеть в себе предосудительность и внять голосу разума…

Разум как раз утверждал, что ехать в этом вагоне — чистое самоубийство.

Доски гнилые. И отходят. И наверняка внутри сквозит нещадно, не говоря уже о том, что это сооружение, по недомыслию прицепленное к составу, вовсе, быть может, не способно с места стронуться.

— Хотя, конечно, — смешался было пан Сигизмундус, в очках которого мир сделался смутен и мрачен, — я не вправе требовать от женщин разума.

— Что?

— Да будет вам известно, дорогая кузина, что в прошлом нумере «Медицинского вестника» увидела свет презанятнейшая статья профессора Собакевича…

И статья, и профессор, и сам журнал Евдокию волновали мало.

— …он утверждает, что женский мозг много легче мужского, а такоже извилины его упрощены, ввиду чего несомненно, что женский разум также более примитивен, не способен к мышлению абстрактному, а такоже…

— Стоп. — Евдокия поставила саквояж.

Пана Сигизмундуса хотелось ударить.

— Какое отношение это имеет к вагону?

Ее провожатый смутился, но ненадолго.

— Очевидно, что в скудоумии своем, дорогая кузина, прошу не обижаться на меня, ибо желаю я говорить вам исключительно правду, как велит мне то мой родственный долг опекуна и единственного вашего родственника…

…говорил он громко, пожалуй, чересчур громко, и от голоса его женщина, что дремала на лавочке, встрепенулась. Она поправила кружевную свою шляпку из белой соломки, сняла пуховую шаль, которую скатала валиком и уложила в кружевную же корзинку, правда чересчур крупную, чтобы быть изящною.

— …вы не способны осознать несомненных преимуществ нашего с вами вояжа…

— Это каких же?

Евдокия повернулась к женщине спиной.

Она ощущала колючий холодный взгляд ее, который был Евдокии неприятен, как и сама она, чистенькая, благодушно-розовая, неуместная на этом грязном перроне.

— Во-первых, — тощий палец пана Сигизмундуса вознесся к небесам, — несомненная экономия. Билет обошелся всего-то в пять медней…

Евдокия и одного не дала бы.

— …тогда как за второй класс просили уже два сребня, не говоря уже о первом. — Эти слова пан Сигизмундус произнес с немалым раздражением, так, что стало очевидно, сколь глубоко презирает он всех тех, кто выбрасывает деньги за путешествие в первом классе. — Меж тем, логически размышляя, все пассажиры проделают одинаковый путь что по времени, что по расстоянию. Так к чему платить больше?

Евдокия открыла было рот, чтобы рассказать о такой немаловажной вещи, как комфорт, но ей не дозволено было произнести ни слова.

— Если же ты печешься об удобствах, — сказано было сие так, что Евдокия мигом устыдилась, — то я, дорогая кузина, способен обеспечить их. Я взял одеяло. Два.

Два пальца упирались в небеса.

— И флягу с горячим чаем. Бульон. Четыре куриных ножки. Яиц вареных… — Перечисление всего, что пан Сигизмундус счел нужным взять с собой — а судя по количеству чемоданов, список был немаленьким, — грозило затянуться надолго.