Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина (читать книги полные .TXT) 📗
«Мне от всего сердца жаль, что нужда велит прервать твой заграничный вояж, потому как в нонешних непростых обстоятельствах никак не можно оставить Познаньск без сильного ведьмака. И знаю я, что окромя нас с тобою ведьмаков в Познаньске множество великое, да только нет у меня им веры. Или силы оне малой, или по маковку самую ангажированы, и потому веры им от короля не будет».
Аврелий Яковлевич отодвинул лист, перечитал написанное и вздохнул. Вот же ж не ко времени… мальчишка только-только из скорлупы своей выглядывать начал, в мир выполз, чтобы узреть, до чего тот дивен и славен, а его ко дворцу местные клозеты чистить, образно говоря.
Да только и сие дело нужное, без которого содержимое оных клозетов и в мир выбраться способное, чего миру вовсе без надобности.
«Чего тебе делать надлежит, ты ведаешь, а ежели вдруг случилася с тобою на хранцузских просторах беда беспамятства, так по возвращении в банк заглянь, оно не лишним будет».
Гавел не готов.
Рано еще… годик бы, другой, а лучше три или все десять, чтоб вошел в полную силу, чтобы с нею пообвыкся, да только нету у Аврелия Яковлевича ни годика лишнего, ни даже месяцочка. Вот и вся надежа на то, что парень он по-своему тертый и многое с прошлой его жизни, о которой Гавел вспоминать не любил, на пользу пойдет. Небось не одного дворцового фигуранта без штанов видал, да и ладно, ежели попросту без штанов…
Справится.
И конверты, Аврелием Яковлевичем заготовленные, на пользу пойдут.
Там и по дворцовым делам внутренним инструкции-с… и по учебе… и книженций пользительных дюжина-другая…
Должен справиться, нет у него выбора иного.
«Волю свою последнюю я выказал ясно, родственничков у меня нетушки, а ежель вдруг объявятся какие, то гони их в шею, в своем праве будешь.
Единственно, имеется у меня к тебе просьба личного свойства. Будь столь любезен, сбереги дом годочков этак на десять. Ежели вдруг не объявлюся, тогда и продавай, коль будет на то твое желание. А не будет, то и сам живи, место знатное, для наших нужд самое подходящее.
Нашу мобиль я для собственных нужд реквизирую. Постараюсь возвернуть, но тут уж, разумеешь сам, как оно выйдет».
Надо было написать еще чего-то… душевного, чтоб прощальное это письмо — а в том, что письмо является именно прощальным, Аврелий Яковлевич сомнений не имел, — не казалось таким сухим. Да только не привычен был он к сантиментам.
«А хоронить меня все одно не спешите.
Но коли вздумается вам памятник мне воздвигнуть, то прошу об одном, пущай обойдется он без конев, ибо зело у нас с ими отношения не ладились. Своенравные оне скотины, да и я не лучше. Такоже лучше, чтоб не из бронзы, имеет она отвратительное свойствие окисляться, оттого и памятники вид обретают замшелый, неприглядный. Мрамору тож не жалую. А вот гранит, как мнится, самое оно. И никаких фонтанов! Не хочу, чтоб у меня изо рта вода тухлая текла.
Так королевскому скульптору и скажи.
А буде кочевряжиться, пригрози, что проклянешь. Он человечек пужливый, хоть и пыжится из себя. Там, Гавел, все пыжатся один перед другим. Гляди не уподобься, поелику вернуся, хоть с того света, хоть из этого, и самолично уши обдеру».
Аврелий Яковлевич поскреб переносицу, раздумывая, стоит ли писать еще про розы, которые надлежало на зиму лапником укрывать, а по весне всенепременно навозом конским подкармливать, чтоб росли пышней. Но передумал.
Как-то это… несолидно.
Письмо он посыпал мелким речным песочком, который сдувал долго и тщательно, оттягивая тем самым момент ритуалу. А бумагу свернул журавликом и сургучом на него капнул.
Выждал, пока застынет.
И кровью мазнул.
Поднял на ладони, глянул в пустые глаза журавлика.
— Лети и ты, лепесток, через запад на восток… наоборот, конечно, но лети…
Подбросил к самому потолку и дунул что было сил. А сил еще было, и поднялся журавлик, закрутился, обернулся стрижом.
— Лети-лети… крыльев не жалей. Скажи, пусть возвращается, а то дом пустовать не любит…
И заслонку открыл, выпуская. Только подумалось, что с памятником он это поспешил… ведьмакам небось памятники ставить не принято. Чай, не короли и даже не королевичи. А все одно… лучше уж про памятник, чем про остальное.
Он выкурил цигаретку, на диво смачную, и терпкий табачный вкус ее долго держался во рту.
Дождался, когда на старых часах, им самим чиненных, стрелки приблизятся к полуночи.
Стянул ботинки и носки.
Пальцами пошевелил. Пол подвала холодил ступни, и нельзя сказать, чтобы сие было вовсе не приятственно, скорее уж бодрило.
Рубашку Аврелий Яковлевич аккуратненько на плечики повесил.
Ущипнул себя за бороду. Вздохнул. Сколь ни оттягивай неприятное дело, да вовсе не избавишься.
Рубашку Лихослава ведьмак взял щипцами, повертел, нюхнул…
— Бестолочь, — пробурчал по давней своей привычке, когда еще только-только учился работать и была энта работа неприятною, а порой и вовсе пугала. — Как есть бестолочь… и братец твой не лучше… бегаете, носитесь, а чего?
В старом зале стены некогда белили, но больше для порядку, потому как иная работа зело грязна. Вот ныне и стены эти пестрели многими пятнами что бурыми, что черными, а то и вовсе не пятнами, но потеками будто бы. Пол же, напротив, был ровный и гладкий, что лед на королевском катке.
И по плитам змеились серебряные дорожки символов.
Аврелий Яковлевич переступил черту внешнего круга.
Здесь пол был теплым. То ли сила, увязанная на камень, грела его, то ли ключи подземные горячие, с которых и дом топился, а все одно — приятно.
Задеревеневшая кожа не мешала чувствовать каждый знак, даром, что ли, самолично резал их… ох и муторно работа шла, особливо по первости, пока руки с новым инструментом не пообвыклися. Потом-то полегчало. А все одно наставник ворчал, будто бы тратится Аврелий Яковлевич зазря.
Ничего не зазря.
Сколько лет плиты прослужили? И Гавелу еще останутся… Аврелий Яковлевич хоть за это спокоен будет, а то ж мало ли… молодых сила пьянит, мнится им, будто бы все могут…
Пущай может. Главное, чтобы безопасно для себя и миру.
Рубашку Аврелий Яковлевич бросил в бронзовую чашу. Сыпанул горсть пеплу. Плеснул белого огня, который занялся тотчас. Капля крови. Волос висельника. И нетопыриные крыла… карта старая, но подробная, а главное, крепкая…
— Лети, лети, лепесток… тьфу ты, привязалося… — Аврелий Яковлевич, подняв бронзовую чашу, перемешал содержимое пальцем. И белый огонь на этакое самоуправство зафырчал, что кот, плеснул искрой, норовя глаза выпалить, а после опал. Угомонился. — Так-то лучше…
Крутанув чашу так, что пламя расползлось по толстым стенкам ее, Аврелий Яковлевич вывернул пламя на карту. Пыхнуло. Фыркнуло, да и погасло, оставив тонюсенькую дорожку, что протянулась от Познаньска к серому пятну, весьма похожему на кляксу.
— От оно как…
На пятне, разрезанном десятком дорог и дорожек, перекрученных, похожих на моток дрянной шерсти, выделялась черная дыра, будто бы прожег кто невзначай.
Аврелий Яковлевич сунул в дыру мизинчик, сковырнул да и потушил пламя.
Все было не так уж плохо, как могло бы, хотя и гораздо хуже, чем хотелось бы.
— Ничего… глядишь, да и справишься… слышишь у меня? — Он погрозил пальцем карте и тут же сплюнул: — Конечно, не слышишь… ничего, кое-кто другой, глядишь, и услышит.
К этому ритуалу он готовился куда как старательней.
Сдвинул столик. И чаши на высоких ножках расставил по кругу.
— Север… и восток… запад…
Выбитая на полу звезда наполнялась пламенем медленно, да и оно, отвыкшее от этакой свободы, не спешило затянуть все выбоины-бороздки.
Аврелий же Яковлевич, опустившись на карачки, что было для королевского ведьмака вовсе не солидно, подрисовывал нужные знаки.
Кровью.
Кровь он брал из широкогорлой склянки, куда запускал палец, вынимал его, вытирая о высокий край банки — не хватало еще в древние символы добавить пару клякс, с этакого эксперименту ничего толкового точно не выйдет-с, — и писал. Старательно. Проверяя каждый знак.
