Музейный роман - Ряжский Григорий Викторович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt, .fb2) 📗
— Ева… — повторила хозяйка и, словно встряхнувшись ото сна, поинтересовалась: — Простите, Ева, я всё же хотела бы прояснить для себя несколько вещей, если позволите. И прежде всего, как вы узнали мое имя и… и всё… остальное. Признаться, я в лёгком недоумении, не каждый, знаете ли, день в ваш дом является приятная молодая женщина и вызывает, если не сказать оторопь, то, по крайней мере, изумление сверх всякой меры.
Вместо ответа гостья мило улыбнулась и указала глазами на портрет мужчины в кресле:
— Ведь это он и есть, брат ваш Александр Андреевич, не так ли?
Та кивнула и молча стала ждать продолжения гостьиных слов.
— А когда же он умер, Анна Андреевна?
— В тысяча девятьсот восьмидесятом… — ответила хозяйка, — двадцать восьмого июля.
— Постой! — вскинулся из своего угла Николай. — Так это ж когда ты родилась, Ев! Сама ж вчера говорила, помнишь?!
Это было почти её число, очень близкое. По крайней мере, в свидетельстве о рождении было указано двадцать пятое. Иванова строго посмотрела на водителя, и тот, прикрыв рукой рот, смущённо умолк. Ева же обратилась к хозяйке, просительно разведя руками:
— Вы уж простите моего спутника, Анна Андреевна, за излишнюю горячность. Просто дело, за которым мы к вам напросились, чрезвычайно для меня важно. И боюсь, никто более, кроме вас или ваших близких, не сможет мне в этом помочь. А насчёт меня, прошу вас, не сомневайтесь. Моя фамилия Иванова, я работаю в Музее искусства и живописи, в Москве. — И, помолчав секунду-другую, добавила: — Смотрителем, в третьем зале.
Та чуть заметно повела бровью, приняв прежний облик хладнокровной аристократки, и совсем уже спокойным голосом поинтересовалась:
— Так какое же ваше дело, милая?
Ева Александровна благодарно кивнула и присела рядом с Николаем. Тот чуть-чуть отодвинулся, уступая пространство, и от волнения невольно сжал и разжал кулаки.
— Видите ли… — начала Иванова, — есть все основания полагать, что именно ваш брат, Александр Андреевич, принял роды у моей матери, в результате которых я появилась на свет.
— Интере-е-есно, — задумчиво протянула хозяйка, — продолжайте, прошу вас.
— Так вот, я бы невероятно была признательна, коли удалось бы мне прояснить для себя любую подробность того события. Понимаете, я сирота, и с самого же первого дня — приютская. Далее — полная неизвестность. Тишина. Никаких сведений или же намёков ни от кого, хотя я несколько раз и пыталась вызнать что-либо, что привело бы меня к истине.
Она говорила чуть-чуть непривычным ей языком, ловя себя на этом всякий раз после того, как уже успевала произнести фразу. И это было странным, подобного рода случайности ранее не имели места в быту или же в нечастых служебных контактах Евы Александровны. Однако в эту минуту ей было не до особенностей речи, нужно было как можно более действенно использовать установленный с Анной Андреевной контакт. Тем более что, как она успела уже посмотреть, никто больше, кроме сестры покойного художника, не мог оказать полезного содействия в её деле.
— Что ж… — покачала головой старуха, — смею полагать, что это не милые причуды ваши, дорогая моя, и то, что вы мне изложили, действительно является делом для вас первостепенным. — На какое-то время она задумалась, сидя в том же кресле и постукивая костяшками пальцев по пюпитру. Затем, прервав размышления, решила уточнить: — Постойте, любезная, а откуда вы взяли, что брат мой предпочитал набивать сразу до фунта табаку? И что он вообще курил трубку, а не все эти, скажем, омерзительные беломоры и казбеки?
Нужно было что-то отвечать, но к такому обороту Ева оказалась не вполне готова. Про что про что, а только про ведьминское своё она всякий раз забывала, когда дело касалось приоритетов жизни людской, не придуманной, без морока и призраков его, выплывающих из тьмы, становящихся сюжетом для сомнительных картинок разной степени дымчатости и всегда с переменным фокусом. Однако ответила, попытавшись навести доброго и необидного ни для кого тумана:
— Анна Андреевна, дело в том, что мне присуще некоторое особое видение, если угодно, интуиция довольно высокой пробы. Как это у меня получается, не вполне осознаю я сама, но в любом случае не готова от свойства подобного отказаться, поскольку в ряде случаев оно меня немало выручало. Собственно говоря, тому факту, что сейчас я оказалась здесь у вас, в какой-то степени я тоже обязана этой странной особенности моего внутреннего устройства.
— Точно! — не удержался Николай и даже слегка подпрыгнул на месте. — Она мне и про Серого рассказала, и про Галю мою с ним заодно, и, главное, про Тимофея!
— И про Тимофея? — улыбнулась Анна Андреевна. — Ну, тогда это меняет дело.
— Ну да! — ободрённый ответным интересом хозяйки, вновь порадовался Коля. — Лабрадора моего, Тимку. Он чуть концы не óтдал, а Евочка мне про это тютель в тютель поведала: и как колол его, и как любил дó смерти, и жалел как, и вообще. И про Серого, другана бывшего по второй чеченской.
— Ну, так… — Старуха артистично воздела руки к потолку, подводя итог прелюдии, и, приняв уже вполне серьёзный вид, обратилась к Еве: — Стало быть, просите вспомнить нечто, связанное с сиротством вашим, если я правильно вас поняла? И оно же как-то связано с моим братом, говорите? — Ева кивнула. — Что ж, припоминаю один занятный эпизод из Сашенькиной жизни. Это когда его уже из лаборатории Физико-энергетического института попросили, которой он, кстати, не год и не два заведовал, будучи превосходным физиком-ядерщиком. Лично господин Куренцов, директор тогдашний, уволил, как только брата моего с книгой Александра Солженицына застали. А он, честнейший человек, читал, не считая нужным факт тот сокрыть от посторонних глаз. Говорил, это та часть нашей истории, какую просто невозможно не открыть всякому человеку, кому дорого отечество наше и русский народ.
— Тогда уже не Куренцов всем распоряжался, Анна Андреевна, — поправила её Ева, — в ту пору уже Казачковский на его место пришёл, Олег, кажется… Дмитриевич.
— Верно, — согласилась старуха, — Казачковский! — и ошалело уставилась на гостью.
— Продолжайте, пожалуйста, — попросила Ева, — извините, что прервала вас.
— Так вот я и говорю, — продолжила сестра художника, — что после того события Александр мой много времени посвящать стал вылазкам на пленэры, ну, за неимением с той поры какой-либо ещё для себя жизни. Он ведь так и ушёл бездетным вдовцом, — впрочем, вы и сами, вероятно, в курсе.
Ева коротко кивнула и приготовилась слушать дальше. У неё было верное чувство, что осталось совсем немного и вскоре они подойдут к тому месту, от которого, быть может, она, Ева Иванова, откроет новый счёт своим годам, сумеет с совершенно нового ракурса взглянуть на собственную жизнь и помечтать о чём-то ином, пускай даже и не сбывшемся, но всё равно приятном для ума, ласковом для сердца, целительном для души.
Николай, засекший упоминание про некий эпизод, нервически ёрзал на месте. Разговор по части искомого продвигался явно медленнее, чем ему того хотелось. Наконец, не выдержав напряжения, он всё ж таки выкрикнул на чуть отпущенном звуке:
— Да какого эпизода-то одного, Анна Андревна?!
Та глянула на него так, что он тут же умолк и совестливо опустил глаза.
— Так вот, помню в то лето Олимпиада была у Советов. Высоцкий ещё, кстати, — земля ему пухом — скончался, Владимир Семёнович. Стало быть, июль, верно. Он тогда мольберта своего лишился, Сашенька. Пришёл растерянный, помню, когда уже совсем темно было, пустой, с одной лишь сумкой и велосипедом. Говорит, ребёночка обнаружил, а мамочка мёртвая, на Протве, там, где плотина. Ну и передал, сказал, властям, в Обнинск отвёз, в ближайшую поликлинику. А уж как там далее стало с ним и с ней, не знали мы. — И посмотрела на Еву Александровну. — Вероятно, это вас и интересовало, милая, именно этот эпизод тогдашний?
Ева молчала, глядя в одну точку. Одновременно пыталась увидеть, но картинка не шла. Впрочем, такое было неудивительно в силу той же самой удивительной особенности устройства головы.
