Брусилов - Семанов Сергей Николаевич (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Он же и начал совещание. Поскольку доклад был хорошо известен присутствующим, Алексеев лишь вкратце охарактеризовал предлагаемый план действий и сообщил, что решено передать всю тяжелую артиллерию, имеющуюся в резерве, и весь общий резерв верховного главнокомандующего в распоряжение Западного фронта, который и будет наносить главный удар в направлении на Вильно. Часть тяжелой артиллерии и войск общего резерва предусматривалось передать Северо-Западному фронту, которому предстояло также наступать на Вильно, но с северо-запада.
С особым вниманием и беспокойством выслушал Брусилов ту часть доклада Алексеева, в которой речь шла о задачах Юго-Западного фронта: поскольку к наступательным действиям этот фронт не способен, говорил Алексеев, то следует здесь придерживаться сугубо оборонительных действий и проявлять активность только после того, как твердо обозначится успех северных соседей.
Но еще большее удивление вызвали у Брусилова речи его коллег — главнокомандующих фронтов. Генерал Куропаткин начал с того, что заявил: на успех Северо-Западного фронта рассчитывать очень трудно, даже невероятно. При этом Куропаткин ссылался на неудачу предыдущих попыток прорвать германский фронт, на силу укреплений, созданных немцами. Вывод Куропаткина был крайне пессимистичен: он предсказывал огромные и безрезультатные потери. С таким настроением главнокомандующего не стоило и начинать наступления — оно, как показали последующие события, обрекалось на неудачу.
Алексеев не согласился с высказываниями Куропаткина, но признал, что тяжелой артиллерии, необходимой для прорыва германской обороны, действительно не хватает. Призванные к совету генерал Шуваев и великий князь Сергей Михайлович подтвердили, что тяжелых снарядов отечественная промышленность в мало-мальски достаточном количестве дать не сможет, из-за границы получить их тоже не удастся. Когда улучшится снабжение тяжелыми снарядами — сказать нельзя, во всяком случае, не летом 1916 года. Отрадным было хотя бы то, что снаряды для 76-мм орудий военный министр обещал в громадном количестве.
Командующий Западным фронтом поспешил присоединиться к мнению Куропаткина. В успех наступления верить не приходится, говорил генерал Эверт, и лучше бы продолжать оборону, причем до тех пор, пока войска не будут снабжены тяжелой артиллерией и снарядами к ней в изобилии.
В резком противоречии с остальными речами на этом, признаться, странном военном совете прозвучало выступление Брусилова. Конечно, говорил он, нам очень недостает тяжелой артиллерии и снарядов к ней; неплохо было бы добавить и аэропланов.
— Но и при настоящем положении дел в нашей армии, — продолжал главкоюз, — я твердо убежден: мы можем наступать. Не берусь говорить о других фронтах, ибо их не знаю, но Юго-Западный фронт, по моему убеждению, не только может, но и должен наступать, и полагаю, что у нас есть все шансы для успеха, в котором я лично убежден. На этом основании я не вижу причин стоять мне на месте и смотреть, как мои товарищи будут драться…
Уже начало выступления вызвало недоверие большинства военачальников, собравшихся за длинным столом, и недоверие это не замедлило перейти в недовольство, когда Брусилов стал излагать свои принципы, целиком расходившиеся с установившейся практикой:
— Считаю, что недостаток, которым мы страдали до сих пор, заключается в том, что мы не наваливаемся на врага сразу всеми фронтами, дабы лишить противника возможности пользоваться выгодами действий по внутренним операционным линиям, и потому, будучи значительно слабее нас количеством войск, он, пользуясь своей развитой сетью железных дорог, перебрасывает свои войска в то или иное место по желанию. В результате всегда оказывается, что на участке, который атакуется, он в назначенное время всегда сильнее нас и в техническом и в количественном отношениях. Поэтому я настоятельно прошу разрешения действовать наступательно и моим фронтом, одновременно с моими соседями…
Чувствуя, что не убедил присутствующих, Брусилов сказал в заключение:
— Даже если бы, паче чаяния, я и не имел никакого успеха, то по меньшей мере не только задержал бы войска противника, но привлек бы часть его резервов на себя и этим существенным образом облегчил бы задачу Западного и Северо-Западного фронтов.
Видимо, у кое-кого из генералов на совещании промелькнула и утвердилась мысль: вот, вновь назначенный главнокомандующий стремится выслужиться, отличиться. Что ж, пусть попробует, авось лоб расшибет!
Генерал Алексеев отвечал, что в принципе он не возражает, если и Юго-Западный фронт попробует организовать наступление, но тут же предупредил: в дополнение к уже имеющемуся в армии Брусилов ничего не получит: ни артиллерии, ни большего количества снарядов. Такая позиция Ставки, как выяснилось впоследствии, также была ошибочной.
Брусилов отвечал, что ничего и не просит дополнительно, и побед никаких не обещает, а будет довольствоваться тем, что есть:
— Войска Юго-Западного фронта вместе со мной будут знать, что мы сражаемся ради общей пользы и облегчаем работу наших боевых товарищей, давая им возможность сломить врага.
Такая уверенность и настойчивость, видимо, вызвала у двух других главнокомандующих чувство некоего неудобства: и Куропаткин и Эверт сочли необходимым вновь высказаться и заявили, что они наступать могут, но с оговоркой — ручаться за успех нельзя. Эти заявления, изумительные для столь крупных по званию военачальников, заставили Брусилова подумать: «Такого ручательства ни один военачальник никогда и нигде дать не мог, хотя бы он был тысячу раз Наполеон!»
На совещании рассматривался также вопрос о сроке наступления. Союзники, как стало известно, не могли подготовиться ранее начала июня (по новому стилю). Русская Ставка решила отложить наступление до конца мая.
Так как совещание продолжалось долго, дважды делали перерыв: в 12.45 ходили завтракать к царю, в 6 часов вечера отправились обедать.
В столовой, на втором этаже, накрыты два стола: большой, сервированный для обеда, и у окна — маленький, с закусками. Посуда на столе — тарелки, рюмки, кувшины с вином — серебряные, ни стекла, ни хрусталя, ни фарфора: считалось, что Ставка в походе, потому бьющиеся предметы из сервировки исключались.
Царь первый подошел к закускам, налил в серебряную чарочку водки, быстро и со вкусом выпил. За ним — остальные. Гофмаршал указал, кому где сесть, приступили к обеду.
После сладкого Николай II вынул портсигар:
— Кому угодно закурить?
Когда царь докурил папиросу, подали кофе… По свидетельству очевидцев, в этот день царь был доволен, а потому и в хорошем настроении…
Из разговоров Брусилову запомнился только один: к нему подошел Куропаткин:
— Алексей Алексеевич, вы только что назначены главнокомандующим, и вам притом выпадет счастье в наступление не переходить, а следовательно, и не рисковать вашей боевой репутацией, которая теперь стоит высоко. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям, может быть, смене с должности и потере того военного ореола, который вам удалось заслужить до настоящего времени? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций, которые при настоящем положении дела могут вам лишь сломать шею…
Несомненно, что в этом совете сквозило не участие, а опасение старого царедворца и бездарного военачальника за свою собственную судьбу: как бы царю не приглянулась решительность и уверенность Брусилова, на фоне которых он, Куропаткин, выглядел не слишком-то привлекательно. Брусилов отвечал:
— Ваше высокопревосходительство, я о личной пользе не мечтаю и для себя решительно ничего не ищу. Поэтому нисколько не обижусь, если меня отчислят за негодность. Действовать же на пользу России я считаю долгом совести и чести.
Куропаткин пожал плечами и отошел…
Только много месяцев спустя Брусилов узнал, что после его отъезда из Ставки Иванов испросил аудиенции у царя и доложил: будучи хорошо знаком с состоянием войск Юго-Западного фронта, по долгу службы он считает себя обязанным опровергнуть утверждения Брусилова о возможности наступления на этом участке фронта. Иванов считал, что попытка наступать приведет лишь к разгрому и захвату врагом Правобережной Украины и Киева. Выслушав, царь вполне обоснованно поинтересовался, почему же Иванов не высказал своего мнения на совете. Бывший главкоюз сослался на то, что его никто не спрашивал, а сам он не считал возможным навязываться с советами.
